Можайский — 6: Гесс и другие
Шрифт:
— Во всей России?
— Да, во всей России, — подтвердил Инихов. — Тут нечему удивляться: воровской мир связан повсеместно; связующие ниточки тянутся из Петербурга в Москву, из Москвы — в Ростов и в Одессу; оттуда… да это и неважно! Важно лишь то, что у Талобелова ничего не получилось.
Я — еще вот только что стоявший на позиции того, что Талобелов — предатель — вздохнул:
— Его раскрыли!
— Да, раскрыли.
— Но как?
— Кто и как — неизвестно. В один ужасный день Талобелов просто исчез. Иван Дмитриевич выждал неделю или около того — мало ли: вдруг самому Талобелову
— Значит, и тело не нашли?
— Не нашли.
— А…
— Да-да, — Инихов быстро подтвердил ту самую мысль, которую я не успел высказать вслух, — народ с пристрастием опрашивали тоже. Ведь кто-то же должен был что-нибудь знать! Но и это ничего не дало. Редкий, удивительный случай: даже информаторы держали языки за зубами! Очевидно, произошедшее с Талобеловым — начиная от его внедрения к Иванам и до провала — настолько выходило за рамки и было настолько вопиющим, что…
Недоверие вернулось ко мне:
— Но постойте! — воскликнул я. — А почему вообще Путилин решил, что имел место провал? Вдруг…
Я, оглядываясь на вдруг насупившихся полицейских, запнулся.
Инихов отрицательно мотнул головой:
— Нет, Никита Аристархович, того, о чем вы думаете, быть никак не могло. Талобелов не мог переметнуться!
— Почему?
— Во-первых, не такой он был человек…
По моим губам скользнула скептическая усмешка.
— …а во-вторых, в этом не было никакого смысла.
Вот это уже меня заинтересовало:
— Почему? — спросил я.
— Потому что, — ответил Инихов, — вся ценность Талобелова для уголовных была неразрывно связана с его работой в полиции. Вне этой работы, конечно, тоже открывались те или иные возможности — для такого-то умного и изобретательного человека! Но… это могло быть интересно ему самому, однако самим уголовным — нет. Они бы его — окончательного, если можно так выразиться, перебежчика — просто не приняли бы. Это было бы и неразумно, и опасно.
— Гм…
Я задумался.
В словах Сергея Ильича была определенная логика, но все же безупречной она не выглядела. Кроме того, если тот старик, которого Гесс встретил у Молжанинова, и в самом деле был Талобеловым, то всё, сказанное Сергеем Ильичом в его оправдание, и вовсе теряло смысл.
— А что с пожаром? — поворотился я к Митрофану Андреевичу. — Вы говорили, что Талобелов сгорел?
Митрофан Андреевич — от неожиданности вопроса — вздрогнул, но ответил тут же:
— Да, мне рассказывали именно так. Но вы понимаете: ручаться я не могу. Это было еще до моей службы в пожарной команде.
— Понимаю, Митрофан Андреевич, — согласился я, — а все же?
Полковник пальцами обхватил подбородок, помассировал его как будто в задумчивости — наверное, так
— В пожаре на Гутуевском острове — дело было изрядное — нашли человеческие останки. Опознать их, конечно, возможности не было, но кое-какие косвенные признаки указывали на то, что сгоревший — именно Талобелов.
— Какие же признаки могли сохраниться в огне?
— Вообще-то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — редко бывает так, чтобы пламя уничтожило всё без остатка. Поэтому знающие люди — знающие, разумеется, что и как искать — почти всегда находят те или иные свидетельства разного рода. А в случае с человеческими останками на Гутуевском острове осматривавших заинтересовали две специфические детали. Первая — перстень. Простенький, стальной, но именно это уберегло его от плавления [28] . Сама простота перстня привлекала к себе особенное внимание: люди редко носят такие… да что там — редко: практически никогда. Золото, серебро, другие металлы — да. Но сталь… Среди тех, кто осматривал находки, нашелся человек, припомнивший: такую или подобную ей вещицу видели у Талобелова, а ему, в свою очередь, ее подарил сам Иван Дмитриевич. Отправились к нему. Иван Дмитриевич осмотрел перстень и признал в нем собственный подарок.
28
28 Разные по содержанию углерода стали имеют разную температуру плавления, но в среднем она составляет около 1480 градусов по Цельсию, тогда как температура открытого горения при пожарах редко превышает 1300 – 1350 градусов.
— Аргумент! — был вынужден согласиться я.
— Да.
— А вторая деталь?
— Бумажник.
Я так и подскочил, не веря собственным ушам:
— Что? Бумажник?
Митрофан Андреевич повторил:
— Да, бумажник.
— Но это-то как возможно?
— Кожа, — пояснил Митрофан Андреевич, конечно же сгорела, но под кожей находились — опять же, стальные — пластины, скрепленные подвижными элементами.
— Не понимаю!
— Ну… дайте-ка свой!
Митрофан Андреевич протянул руку, а я, достав из кармана свой собственный бумажник, подал его полковнику.
— Смотрите… — Митрофан Андреевич, поворачивая бумажник так и эдак, принялся показывать мне всевозможные швы. — Видите? Ваш бумажник тоже — как и мой, как, очевидно, и Талобелова — вовсе не состоит из цельных кусков кожи. Напротив: каждая из его поверхностей состоит из двух, как минимум, частей — лицевой и внутренней. Лицевая — выделки тонкой, внутренняя — грубее. А между ними… распороть?
Я выхватил бумажник из рук Митрофана Андреевича:
— Не стоит! — воскликнул я, опасаясь, что полковник мог немедленно перейти от вопроса к действиям.
Митрофан Андреевич ухмыльнулся:
— Не стоит, так не стоит! Тогда поверьте на слово: между этими поверхностями есть вставки, придающие бумажнику общую форму. Так вот: обычно эти вставки делают из толстой прессованной кожи, а в дешевых бумажниках — из картона. Но у Талобелова они были стальными.
Я понял, но удивился еще больше: