Можайский — 6: Гесс и другие
Шрифт:
«Снабжаете!»
«Именно!»
«Вы!»
«Мы».
«Но ведь вы — полицейский!» — как последний аргумент, выкрикнул я.
Талобелов положил руку на мое колено:
«Вот именно поэтому».
До меня дошло:
«Значит, вы — агенты?»
«Разумеется».
Моя голова пошла кругом: Кальберг, Молжанинов, пожары, трупы, революционеры… что за невероятная смесь! А главное — что за дикая смесь! Как одно в такой мешанине увязывается с другим?
— Очень даже
— Да, Михаил Фролович, теперь-то многое понятно, но тогда, в комнатушке, я ничего вообще не знал… а теперь — конечно: я и сам вижу, насколько всё просто! Или, если угодно, насколько мы все ошибались, принимая дело за обычные… ну, или необычные, но все же с целью простой наживы убийства!
— Нет, не ошибались! — Можайский.
Гесс вскинул взгляд на его сиятельство:
— Не ошибались?
— Нет, — повторил Можайский. — По крайней мере, не до конца.
— Что это значит?
— Давайте позже, хорошо?
— Ну…
— Что у тебя на уме, Можайский?
— Ничего особенного, Михаил Фролович. Просто, похоже, у меня сложилась общая картина. Полагаю, и у тебя тоже!
Чулицкий на очень короткое мгновение задумался, а потом согласился:
— Да, пожалуй… вот только исчезновение всех жертв для меня по-прежнему остается загадкой!
Его сиятельство склонил голову к плечу:
— Я, кажется, догадался, в чем дело!
— Ты серьезно?
— Насколько это возможно.
— Зачем же они исчезли?
— Давай отложим это на завтра? Придет ответ из Венеции…
Чулицкий погрозил пальцем:
— Экий хитрец!
— Да нет, — Можайский улыбнулся — губами, — никакая это не хитрость! Просто не вижу смысла в преждевременных выводах.
— Ну да, конечно!
Тогда его сиятельство, гася улыбку в глазах, прищурился:
— Хочешь взять меня на пари?
Чулицкий фыркнул:
— Больно надо!
— Значит, хочешь!
— Ну, допустим!
— Что ставишь?
Чулицкий задумался:
— Коньяк?
— Идет!
— Господа, — обратился к нам Чулицкий, — вы все — свидетели!.. Ну, говори!
Его сиятельство тоже осмотрел всех нас, словно желая убедиться: правильно ли мы поняли условия пари. И только потом сказал — просто, без всякой аффектации:
— Все эти люди — агенты.
— Полиции? — не понял Чулицкий.
— Нет, — возразил Можайский, — Кальберга.
Чулицкий нахмурился:
— Кальберга? — переспросил он. — Помилуй: да зачем же Кальбергу столько агентов? Но главное-то, главное… зачем они все… ну, ты понимаешь!
Голова Можайского опять склонилась к плечу:
— Понимаю. Зачем — ты хочешь сказать — они поубивали своих родственников?
—
— Ну, их… это вряд ли!
— Но пример Некрасова!
— Исключение!
— В таком деле не может быть исключений!
— Это еще почему?
— А потому, — Чулицкий начал расхаживать вперед-назад, — потому, что иначе рушится вся конструкция, дотоле весьма стройная и безопасная! Поверь моему опыту: не станет преступник вроде Кальберга менять отработанную схему, вводя в нее исключения. Это не просто опасно: это — смертельный рис для всего предприятия!
На губах Можайского появилась скептическая улыбка:
— Ты, Михаил Фролович, — заявил он, — совсем уж плохо думаешь о способностях нашего… гм… подопечного! Кальберг — не заурядный преступник, а большой фантазер и выдумщик. Экспериментатор. Новатор, если угодно. Такие люди, как он, не боятся новшеств и связанного с ними риска. Такие люди легко импровизируют. Их преступления не совершаются под копирку, если в том нет особой нужды…
— Но все преступления Кальберга — именно что под копирку!
— Нет.
Чулицкий остановился в своих хождениях прямо напротив Можайского. Он и его сиятельство смотрели друг на друга, а мы — все остальные — молча наблюдали за ними. Это, можно сказать, была немая схватка титанов: признанного сыщика, главы Сыскной полиции, и сыщика-любителя, известного, однако, своими неоднократными открытиями и тою пользой, какую он — стоило к нему обратиться — неизменно приносил официальному следствию!
Неизвестно, сколько времени оба они могли стараться друг друга переглядеть. Потому и неизвестно, сколько времени могли бы ухлопать и мы на созерцание их состязания. К счастью, однако, спустя минуту или две раздался телефонный звонок.
Я вздрогнул и сбросил с себя оцепенение:
— Кто это в такое время?
Можайский и Чулицкий оторвались друг от друга и — с облегчением, похоже — тоже воззрились на телефон. Остальные начали вполголоса переговариваться.
Я подошел к аппарату:
— Алло? Алло?
— Сушкин? — голос незримого собеседника был хрипл и мне незнаком.
— Да, это я: с кем имею честь?
— Конец тебе, Сушкин!
Мои пальцы сжали трубку так, что послышался хруст эбонита:
— Кто говорит? — закричал я.
Из трубки послышался демонический хохот, после чего соединение оборвалось.
— Что? Что? — со всех сторон посыпались на меня вопросы.
Очевидно, я побледнел или на моем лице как-то иначе выразилось состояние неописуемого ужаса — панического, необъяснимого рационально, — охватившего меня в буквальном смысле от макушки до пят.