Мрак покрывает землю
Шрифт:
— Люди.
— Приезжал гофмейстер двора их королевских величеств…
Торквемада сделал нетерпеливый жест.
— Я не об этом спрашиваю. О чем говорят мои люди и здешние монахи?
— Они исполняют твои приказания, святой отец.
Торквемада приподнялся на ложе и оперся на локоть. Лицо у него было измученное, серое, как после бессонной ночи, но взгляд черных, глубоко запавших глаз выражал напряженную сосредоточенность.
— И это все?
— Досточтимый отец, — сказал фра Дьего, и голос его вновь обрел юношескую звонкость, — я проверял лично, чтобы все твои приказания были исполнены в точности.
— И не слышал из уст монахов и моих людей никакой хулы?
— Досточтимый отец, я все время находился поблизости от часовых, и часто они даже не подозревали этого, но ни одного слова, недостойного христианина, я не услышал.
— Мятежные мысли не всегда нуждаются в словах, — как бы размышляя вслух, сказал Торквемада.
Фра Дьего, поколебавшись немного, смело посмотрел в глаза Великому инквизитору.
— Вижу, ты хочешь мне что-то сообщить, — сказал Торквемада.
— Да, святой отец.
— Говори.
— Прости меня, отче, если я ошибаюсь. Слов, достойных осуждения, я не слышал, но взял бы грех на душу, если бы умолчал о том, что, по моему разумению, среди твоих приближенных есть, к сожалению, человек, который внушает мне подозрение.
Торквемада молча смотрел на Дьего, но тот спокойно выдержал его взгляд.
— Тебе известно, сын мой, — наконец сказал он, — что бдительность выполняет свое назначение только тогда, когда обвинение обосновано?
— Да, отче, мне это известно.
— Этим нельзя пренебрегать, и тот, кто бросает на другого хотя бы тень подозрения, должен отдавать себе отчет в том, что, не доказав еще вины, он делает существование ее вероятным.
— Знаю, отче.
— Ты обдумал свое обвинение?
— Да, отче, я хорошо обдумал его.
— Итак?
— Я имею в виду капитана твоих телохранителей.
Торквемада, казалось, не был удивлен, он только снисходительно усмехнулся.
— Сын мой, ты обвиняешь человека, поставленного очень высоко. Сеньор де Сегура пользуется репутацией храброго воина и безупречного христианина.
— Знаю, отче. Но он производит впечатление человека, утаивающего свои мысли.
— И это все, что ты можешь вменить ему в вину?
Фра Дьего молчал. Тогда Торквемада встал и положил руку ему на плечо.
— Человек — существо мыслящее, сын мой.
— Знаю, отче. Я не обвиняю сеньора де Сегуру в том, что он мыслит, но все-таки доверять ему я бы поостерегся.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне кажется, он недаром скрывает ото всех свои мысли, — сказал фра Дьего и тотчас подумал: «Боже, ты знаешь, мной движет не оскорбленное самолюбие».
— Чем тебя обидел сеньор де Сегура?
Жаркий румянец залил лицо фра Дьего.
— Обидел? Даже молча выказав мне презрение, он не мог меня обидеть, — ведь исполняя твою волю, отче, я перестаю быть самим собой.
Падре Торквемада на это ничего не ответил. Он подошел к окну и спрятал руки в рукава сутаны.
— Вам надо подкрепиться, досточтимый отец, — тихим голосом сказал Дьего. — Вы со вчерашнего полудня ничего не ели.
«Боже, разве имею я право подвергать сомнению честные побуждения этого юноши? Укрепить отроческую веру — что может быть важней этого? А пред лицом повсеместно могущего возникнуть зла не лучше ли совершить несправедливость в отношении одного человека, чем
— Сын мой, — сказал он.
— Да, отче.
— Думаю, ты понял меня, когда я сказал: всякое обвинение нуждается в доказательстве.
— Да, отче.
— Ступай разыщи дона Карлоса. Если он спит, вели разбудить его. Скажи, я хочу его видеть.
По лицу фра Дьего видно было: он хочет что-то сказать, но, не промолвив слова, он вышел из кельи.
Постепенно светало, хотя под низкими тучами, закрывавшими небо, еще сохранялся ночной мрак. Из недр тьмы доносился колокольный звон — это звонили в городских храмах. Но тут, в стенах Санта Мария ла Антиква, царила тишина.
Падре Торквемада в задумчивости постоял у окна, потом повернулся и подошел к столу. Но к еде не притронулся. Воздев руку, он сотворил над столом крестное знамение и, вынув из-за пазухи ладонку, открыл ее и высыпал содержимое в кувшин с вином.
Когда сеньор де Сегура в сопровождении фра Дьего вошел в келью, его высокопреподобие молился, стоя на коленях около своего ложа. Старый воин по-солдатски скупо перекрестился и, отступив к стене, молча ждал, пока Великий инквизитор кончит молиться. Спустя минуту падре Торквемада поднялся с колен.
Фра Дьего устремил на него вопрошающий взгляд; он был бледен.
— Останься, — сказал преподобный отец и обратился к дону Карлосу: — Мир тебе, благочестивый капитан.
— И тебе, преподобный отец. Брат Дьего сказал: вы желаете меня видеть. Хотите отдать новые распоряжения?
— Нет. Я хочу обратиться к тебе за советом, как к многоопытному человеку.
Торквемада пододвинул кресло поближе к окну и сел так, чтобы лицо его было освещено.
— В последнее время я о многом размышлял, — тихо, с расстановной заговорил он, словно рассуждая сам с собой. — Размышлял и о твоих словах, сказанных несколько дней назад в Сарагосе.
Выражение юношеской преданности озарило изборожденное глубокими морщинами лицо де Сегуры.
— Помню, преподобный отец. И продолжаю утверждать: вы должны позволить, чтобы о вашей безопасности проявляли б'oльшую заботу. Враги…
— Так меня ненавидят?
— Преподобный отец, ненависть врагов…
— Да, ты прав. Пока правда не восторжествует, мерилом ее могущества служит ненависть ее врагов.
— Как же им не испытывать к тебе ненависти? Твоя жизнь, досточтимый отец…
— Верно. Не думай, сын мой, будто я не знаю, что возложенные на меня обязанности требуют, чтобы я все свои силы, телесные и духовные, посвятил укреплению на земле святого дела, коим является инквизиция. Но, увы, и Бог тому свидетель, святое это дело еще недостаточно утвердилось в христианском мире, и можно смело сказать, не боясь упрека в гордыне, что тут, в Королевстве, мы являем собой пока единственный и непревзойденный образец благочестия; следуя коему, католические народы научатся у нас, как устанавливать у себя новый порядок и сокрушать сопротивление врагов.