Мсье Гурджиев
Шрифт:
Нашей целью было стать людьми, сильно отличающимися от обычных людей, достичь знания самих себя, осмыслить собственное положение на шкале возможных реализаций и обрести некий постоянный центр тяжести. Это выражение, часто употреблявшееся в «школе», означало для нас идею достижения внутреннего единства, подлинного сознания, постоянного «я» и твердой воли; иными словами, идея нашего развития должна была стать важнее любых других наших интересов. Тогда мы обрели бы в самих себе своего «ангела-хранителя» и поняли бы природу этого образа из катехизиса для маленьких детей.
Чем бы могло быть это состояние сознания, некоторое представление о котором мы теперь получили, став нашим постоянным состоянием? Какие удивительные трансформации произошли бы тогда в человеке? Какой духовной алхимии
И все же, надеюсь, я сказал достаточно, чтобы дать понятие о том, каково было главное направление дела Гурджиева, какого плана была наша «работа» и к каким вершинам были устремлены наши души.
Я не без некоторого восхищения считал нашего учителя маленьким кузеном Люцифера.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ
ПРИ ужасных обстоятельствах я потерял сперва мать, а потом отца. В дальнейшем мне так и не удалось провести границу между добродетелью и эгоизмом, отделить «саморастворение в боли» от трусливого отказа отдаться страданию, удел героической борьбы с «отрицательными эмоциями» от постыдной сердечной черствости, которая удерживала меня от отчаяния и слез в тот ужасный период. Эти две смерти часто всплывают в моих снах, и теперь, пять лет спустя, я рыдаю во сне из-за того, что не плакал тогда. Мне кажется, что это не было движением к чему-то высокому, но скорее проявлением черствости, и от этой черствости во мне кое-что осталось до сих пор.
По мере того как моя работа становилась все более определенной и напряженной, все более усиливалась моя склонность к тоске, гордыне и презрению. Иногда мне начинало казаться, что я достиг высшей точки возвращения к себе. После упражнения с правой рукой или сразу же после сеансов с «движениями» в зале Плейель, или растянувшись на диване, после «возвращения» на место частей моего тела и внутренних органов, или стоя на коленях со скрещенными руками, не сводя при этом глаз с черной точки на листе бумаги, я думал, что овладеваю великим «Я», неподвижным и цельным, отказываясь от многочисленных проявлений моей личности и жертвуя «естественными» движениями моей души. Это пронеслось в мозгу как молния. Я приближался к тому состоянию сознания, когда мое существо начинало ощущать себя в своей абсолютной реальности. Оно рождалось независимо от меня в моей измененной личности, и все его элементы, на мгновение застывшие, напоминали части священного храма. Все в нем от огромных колонн до мельчайших барочных украшений было сведено воедино и подчинено общей цели «служения». И с чем бы ни сталкивалось тогда мое сознание, будь то вещь, человек или идея, они виделись во всей их полноте, существовали объективно, познавались абсолютно. Что было бы, если бы это продолжалось постоянно! Это длилось какую-то долго секунды, но та доля секунды была единственным мгновением истинной жизни и обещанием жизни вечной.
Все остальное время я знал, что не существую, а сила страсти и способы самонаблюдения, которым меня обучили (и использованием которых я злоупотреблял, будто подталкиваемый темными силами), приводили к тому, что большую часть своей жизни я наблюдал за тем, как я не живу. Это наводило на меня страшную тоску. Мне казалось, я понял, что значит жить бок о бок со смертью, и иногда ночью я просыпался, думая, что испускаю последний вздох. Я наблюдал за тем, как мною овладевают определенные идеи, настроения, люди, вещи, занятия. Все это, вроде бы меня не касающееся, тем не менее волновало и удручало. Я презирал и себя, и окружающих людей за то, что они, как и я сам, пребывают в состоянии небытия. Ни их доброта, ни их ум, ни их страдания, амбиции, желания, ни их злость или глупость не казались мне реальными. Они, как и я, пребывали в этом состоянии не-бытия, которое, впрочем, осознавал только я один. От этого во мне зарождалось чувство превосходства, которое остальные
Я был одинок, и одиночество казалось мне мукой, источником тоски. И в этой тоске по бытию все мои комплексы удесятерились, все мой мрачные сны становились еще мрачнее. Когда я писал первые главы своей книги «Божьими тропами», внутренняя зажатость достигла своей высшей точки. В конце концов меня увезли в больницу, изможденного как изгнанника (а я и в самом деле познал изгнание), и к тому же ослепшего на один глаз. Произошел разрыв центральной вены сетчатки моего левого глаза. Проведенные в больнице анализы показали, что у меня не было и следов анемии. Я умирал «в хорошем состоянии». И, тем не менее, умирал.
Страшась смерти, я пытался уцепиться одновременно и за наслаждение, и за страдание. Чувствуя потребность в наслаждении, я убивал любовь. Вооруженный Учением, старался не стать жертвой желания. Я говорил себе: чтобы любить, нужно быть, а я этого еще не достиг, и трезвость ума требовала не отдаваться до конца ли сексу, ни сердечным привязанностям. В ожидании той поры, когда любовь станет для меня возможной, я считал целомудрие худшим пороком, чем распутство. Я предавался распутству, чтобы хоть как-то ощутить связь с жизнью, и тем самым потакал так называемой житейской морали. В то же время я чувствовал, что рискую погубить и свое будущее, и свою любовь. Я шел к жизни двумя путями путем наслаждения и путем страдания. Употребляя Учение во зло, я все же глубоко верил в него; страх смерти хоть и притушил эту веру, но не погасил совсем.
Разумеется, я жил впустую. Я все еще ждал, что мне откроется «истинное знание», хотя пути к нему чуть не довели меня до могилы, и в то же время впитывал обычные знания хотя они казались мне смехотворными. Я использовал то, что «знал», чтобы наслаждаться в мире, который меня не интересовал, чтобы привязать себя к нему и одновременно порвать с ним связь.
В последующие годы (это были годы нелегкого выздоровления) я по-прежнему искал помощи от людей, связанных с Учением, но не нашел ее, а сам «учитель» тем временем ушел в небытие.
Позже я понял, что безумная любовь, то есть полная и взаимная самоотдача, тоже способна привести к тому состоянию со-знания и со-рождепия, которое я искал у Гурджиева. Крайности обретение себя и полная самоутрата одинаково благодатны. Но мне предстояло также узнать, что безумная любовь имеет свои спады, свои пустоты и свой риск, так оно и было в пору моего увлечения Гурджиевым. И еще я понял, что дорог, ведущих к одной цели, которой все мы мечтаем достичь, существует множество. Единственное, что может нам помочь в поисках своего единственного пути, это надежда и великая благодарность миру со всеми его бесчисленными путями, в конце которых нас ожидает настоящая жизнь.
Такое заключение мне хотелось бы сделать в конце всего этого труда, хотя я вовсе не уверен, что так или иначе смогу его закончить.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАМЕТКИ О НЕИЗВЕСТНОЙ КНИГЕ
Грядущий вестник Добра. Г-н Гурджиев заметает следы. Тысячи страниц музыки. Объективное и субъективное искусство. Музыка, которая убивает, крушит стены, завораживает змей и людей. Неимоверный труд. Тот, кто знает и говорит. Сеансы чтения вслух. Мнение некоторых о великой, но пока еще неизвестной книге Гурджиева.