Мстислав
Шрифт:
– Поздно, Феодосий ругаться почнёт.
– Старый козел, верно, житие своё пишет, ему не до нас.
– Ты, Пров, учителя не обижай даже словом. Он нам добра желает, грамоте обучает, - озлился Кузьма.
– Так я же не в обиду, Кузька, а что до грамматики, так сам ведаешь, разве с моим разумом её осилить?
– опечалился Пров, - Отец и тот скудоумием попрекает.
– А ты не горюй - хлопнул Кузьма его по плечу.
– Дай срок, и ты все науки одолеешь.
– Нет уж, куда мне. Ты вон вполовину менее моего учишься, а уже всё превзошёл, а я только и того, что читать по складам осилил. Иль
– Гляди, Провушка, никак, отец твой!
– перебил его Кузьма.
– Где?
– всполошился тот.
– Да вона, вишь, спиной к нам стоит, - указал Кузьма на высокого, дородного боярина.
– И впрямь он!
– ахнул Пров.
Обойдя стороной Гюряту, они покинули торжище. Чем дальше отдалялись от него, тем малолюдней улицы.
– Приметил бы отец, не токмо отругал, но и затрещиной оделил бы. Да ко всему непременно сказал бы: «Ротозейничаешь, Провка! До этого ты умелец, а вот к наукам не больно ретив…» Он такое мне уже не единожды говаривал, - почесал затылок Пров.
Кузьма рассмеялся:
– А может, отец твой и правду сказывает?
Смеркалось. Они повернули в узкую глухую улицу.
Жидкая грязь разлилась по ней озёрами. Вдоль забора узкий настил. Кузьма шёл впереди осторожно, стараясь не оступиться в грязь. Не приметил, как Откуда ни возьмись варяг навстречу. Хотел было Кузьма прижаться к забору, чтоб пропустить варяга, но тот толкнул его плечом, и Кузька растянулся в луже. Подхватился мигом, глядь, Пров, избычившись, двинулся на варяга. Тот попятился, руку под плащ запустил, но не успел за меч схватиться, как тяжёлый Провов кулак ткнулся ему в подбородок, и варяг кулём осел в грязь. Рогатый шлем со звоном покатился по настилу.
– Бежим, Провушка!
– вскрикнул Кузьма и потащил друга за руку.
Берегом Волхова они выбрались к мосту, отдышались.
– Ловко ты его, - переводя дух, проговорил восхищённо Кузьма.
– Дак я вполсилы, шуйцей [68] и уда рил-то. Слаб, видать, варяг. А наперёд наука, чтоб знал, как русича задирать.
Ярл Эдмунд, несмотря на поздний час, нагрянул к Ярославу искать управы на обидчиков. Видано ли, потомка тех, кого взлелеял бог Вотан и выкормило суровое нордическое море, храброго ярла Эдмунда, чей замок над фиордом самый древний в земле свевов, посрамили новгородцы.
68
Шуйца - левая рука.
Плащ у Эдмунда в грязных потёках, на лице кровь. Гневно сжимая кулаки и не замечая никого, он вбежал по ступеням княжьих хором, столкнулся с Добрыней и Гюрятой. Воевода отступил на шаг, закрыл за собой дверь, недомённо спросил:
– Что стряслось, ярл, и почто ты в таком виде?
– Пропусти, воевода, к князю я!
– гневно выкрикнул Эдмунд.
– Новгородские люди напали на меня разбойно.
– Но Ярослава нет. Сколько было обидчиков твоих, ярл?
– Два!
– И ты им уступил?
– удивился Добрыня.
– Нежданно они.
– Приметил ли ты своих обидчиков?
– вмешался в разговор Гюрята.
Эдмунд замешкался с ответом.
Метнув на тысяцкого злой, взгляд, ярл процедил сквозь зубы:
– Я найду своих врагов, и если князь не накажет их, мой меч прольёт их кровь и смоет мой позор, не будь я ярл Эдмунд, - и, стуча сапогами, сбежал с крыльца.
Добрыня покачал головой, повернулся к Гюряте:
– Мыслится мне, не приметил ярл тех молодцев, кон побили его, иначе назвал бы.
– Истинно так. И не иначе свев первым задирал молодцев, - высказал предположение Гюрята.
– Ну, ну, - проговорил Добрыня, - пускай поищет, Новгород велик…
На второй день за утренней трапезой Гюрята обронил как бы невзначай:
– Варяга знатного побили.
– И покосился на сидевшего сбоку Прова.
А тот что не слышит, знай гоняет серебряную ложку ото рта к чаше и обратно.
– Гм!
– хмыкнул Гюрята и замолчал.
Пров же немедленно левую руку под стол сунул, не доведи до беды увидеть отцу, как распухла она.
Долгими вечерами Феодосий обучал Кузьму греческому и латинскому языкам. «Познав сие, - говорил он, - ты прикоснёшься к истории многих народов».
Кузьма ученик понятливый, и чужая азбука ему не в тягость. Сам того не заметил, как читать и писать научился.
Иногда Феодосий вспоминал свою далёкую родину. Прикроет глазки, высохшие руки на колени положит и рассказывает Кузьме про горы и синь моря, высокие кипарисы и сладкие финики, про страну, где никогда не бывает метелей и люди не знают тёплых шуб.
Ровно горит берёзовая лучина, плавно течёт речь монаха, дивной сказкой видится Кузьме Греческая земля. Ночами снились ему города с мраморными дворцами, огромными деревьями, верхушки которых упирались в чистое, без единого облака, небо, и мудрыми людьми, похожими на Феодосия. В одну из ночей приснилась ему ожога и отец, но стоит их изба не на краю болота, а в чужом краю. Заговорил Кузьма с отцом, а тот отвечает ему по-гречески, да так складно, Кузьма даже хотел спросить его, откуда научился он иноземной речи, да не успел, пробудился…
Кто знает, сколько бы проучился Кузьма в школе, если бы не заявившийся к ним как-то на урок князь Ярослав. Монах встретил князя, засуетился, почёт ему выказывает. Тот же сказал: «Ты, отче, веди урок, а я послушаю, кто к чему прилежание имеет», - и присел на скамью напротив Кузьмы. Долго слушал школяров, довольна покачивал головой, потом спросил:
– Кто из отроков, отче, боле всех к грамоте припадает?
Феодосий ответил не раздумывая: - Козьма, князь, хоть и мене других в школе, но зело разумен, - и указал на Кузьму. Тот зарделся, вскочил.
– Похвалы достойно, - одобрил Ярослав что к наукам нет›в тебе лени. Обучи его, отче, ибо надобен мне писец и книжник разумный, перекладывать книги из языка греческого на славянский.
– О, князь, - перебил Ярослава монах, - Козьма не токмо по-гречески разумеет и писать обучен, но и язык древних латинян превзошёл.
– В таком разе пошли его ко мне, отче, погляжу, к чему он способен.
– И уже к Кузьме: - Жду тя, отрок, завтра пополудни.