Мстители двенадцатого года

Гусев Валерий Борисович

С дороги, с хлопот попал юный князь в царство лукавых взоров, веселого смеха, блестящих глаз на любой вкус и выбор, в царство нежно загоревших оголенных рук и гибких шеек, в несравнимый ни с чем по чистоте и свежести аромат девичьей весны.

Алексей радостно смеялся, целовал руки и щечки, рассыпал звонкий бисер комплиментов; подхватил на руки и закружил Оленьку, примчавшуюся из сада, где она подбирала букет к утреннему чаю. «Мари сегодня будет, — шепнула ему в ухо, щекоча нежными алыми губками. — Ты рад? Ты

ей верен?»

Мари, Мари… Детская и отроческая любовь. Щемящая сердце, зовущая к безрассудству. Безответная?

— Как ты подросла, Оленька. — Алексей поставил сестру на крыльцо, оглядел, любуясь. — Совсем девица.

— Не знаю, как и быть, — смеясь, сказала маменька. — Поклонников у ней объявилось — хоть стреляй их всех как ворон.

— Ну, — тоже засмеялся Алексей, — за чем же дело стало? А не достанет пороха — саблей порублю. Но где же пап'a?

Легкое облачко мелькнуло в веселых матушкиных глазах. Мелькнуло и растаяло.

В самую пору все-таки приехал Алексей. Между родителями случился маленький разлад. Виной тому — оба. Папенька неосмотрительно, в неурочный час, ущипнул в сенях красавицу Парашку, прошелся шкодливой рукой по ее высокой груди. Да и маменька оплошала — не в тот час приласкала невинно приживала француза, что взят был для Оленьки ради языка и манер.

Француза папенька — пинком со двора, Парашу маменька — на конюшню, носить воду лошадям, в необъятную дубовую колоду, которую и ражему мужика за два дня не заполнить. Пороть виновных — у Щербатовых не заведено, но на затрещины, подзатыльники и пощечины не скупились. В том числе и друг для друга.

— Не в духе нынче отец твой, — извернулась маменька. — Любимый кот-прожора у него пропал.

— Жулик Васька? — засмеялся Алексей. — Ворюга старый?

— Сожрал карасей, что отец наловил, и где-то спрятался. Ну, пойдем же в дом.

Матушка взяла его под руку, прижалась горячим со сна боком.

— Как ты хороша! — искренне сказал Алексей, любуясь молодой еще и задорной матерью.

Но тут и отец вышел на крыльцо, в халате, неприбранный, распахнул объятия.

— Сын мой! — старик Щербатов расправил пальцем седые усы, трижды расцеловал Алексея. — Как служба? Я, чай, уже полковник?

— Поручик, батюшка. В мирное время чины медленно идут.

— А молодец! Любуюсь тобою. И горжусь! Не я ль тебя в офицеры выпестовал?

— Ну, будет, — Наталья Алексеевна снова взяла ненаглядного под руку. — С дороги ведь сынок. Покормить, обласкать…

— Оно верно, Таша, — крякнул отставной полковник. — Самое время поутру ласковую чарку принять. Да еще с дороги.

С волнением вошел в родной дом Алексей. В зале огляделся. Все, как было ранее. Запах навощенного паркета, догоревших дотла свечей в шандалах, засохших цветов в вазах, где давно не меняли воду. И вдруг — воробьиное чириканье на хорах.

— Окаянец, —

виновато пробасил неслышно появившийся за спиной старый лакей Бурбонец. Почему его так звали — никто не скажет, не вспомнит. Кашлянул, поправил длинные седые баки ровно у старой рыси. — Вот завелся. Нешто выгонишь? Однако в дому не гадит. Порядочно в окошко на двор ходит нужду справлять. — Улыбнулся беззубым ртом. — Однова мне прямо так на лысину капнул. Озорник, в отместку, что я его метлой гонял.

У Алексея глаза повлажнели — он дома, с ворюгой-котом, с озорником воробьем, с молодой матушкой, с волокитой батюшкой. Все вокруг родное и незыблемое.

Мебель в пыльных чехлах, кисея на потолочных люстрах, камин, который топили очень редко, на мраморной полке которого все так же вечно стучали часы по прозвищу Спиридон. Почему Спиридон? Потому что часы с характером. Как наступали три часа, так отбивали непременно семь. Да и стучали хроменько: тик-так, тик; тик-так, тик. Точь-в-точь, как ходил в один такт хромой от рождения конюх Спиридон, подбрасывая левое плечо над короткой ногой. Потому дворня и прозвала его за походку: рупь-двадцать, рупь-двадцать. Отсюда и часы — Спиридон. Тик-так, тик… Рупь-двадцать…

Славно. Но что-то вдруг защемило в сердце. Непрошеная мелькнула мысль — не вечен уют старого дома. Слишком он беззащитен от времени и бурь житейских.

Но уже все завертелось. Снимались чехлы, заново натирались полы, менялись огарки на восковые свечи. Лакеи накрывали на балконе чай. Матушка ушла к себе, прибираться к завтраку. Распоряжалась в доме Оленька. Быстро, задорно и толково. Алексей любовался ею. Думал: в какой короткий срок расцвела нескладеха подросток в очаровательную девицу. Резвую и совсем неглупую.

Батюшка распорядился собрать в буфетной закуски. Своей рукой наполнил объемистые рюмки:

— С Богом, Алешка! — смачно выпил, выдохнул, закусил с блюда чем-то, не глядя, что под руку попалось. Аппетит батюшка имел отменный, гвардейский, но гастрономом не был. Кушал обильно и резво, по-солдатски, без меры, все подряд — лишь бы свежо и сытно. — Давай-ка вдогон, за именинницу. Очень на княгиню похожа стала, красавица. Но, не в пример, скромна.

— Так что в том худого? — засмеялся Алексей, чувствуя тепло в сердце и легкий туман в голове.

— В девках бы не засиделась. Осьмнадцатый пошел. — Алексей с Оленькой погодки были. — А там и старость не за горой.

— Какая старость, батюшка? Ты на маменьку взгляни. Все молода и молода.

— Чересчур молода, — буркнул отец и, погладив усы, потянулся вновь за рюмкой. — Однако и я еще не стар. — Хитро улыбнулся, вспомнив что-то приятное. Совсем недавнее.

Из комнаты, из сада, с берега пруда стала собираться к чаю загодя приехавшая молодежь. Смех, возгласы, щебет, чмоканье — и весело, и шумно.