Мудрость толпы

Аберкромби Джо

Не донеся карандаш до бумаги, Зури сделала небольшую паузу, выражавшую ее беспокойство:

– В нынешней обстановке спекуляция может быть довольно рискованным делом. Толпа линчует перекупщиков, и, как я слышала, в Ассамблее собираются объявить любые махинации на рынке незаконными…

– Я не собираюсь ничего продавать.

– Но тогда…

– Моя наставница по писаниям говорит, что милосердие – первая из добродетелей.

Черные брови Зури взлетели на лоб.

– По всей видимости, она чрезвычайно мудра.

– О да! И мой старый добрый друг Хонриг Карнсбик всегда

говорил, что у меня щедрое сердце. Так что я решила все это раздать! Я пойду в беднейшие кварталы и просто… раздам все это.

Савин всегда считала, что люди, пользующиеся всеобщей любовью, просто недостаточно стараются, чтобы им завидовали. Однако вовсе не ее деньги спасли их, когда Народная Армия штурмовала Агрионт, – их спасла популярность Лео. Пожалуй, пора уже было обзавестись своей собственной. Может быть, ей даже удастся сделать пару добрых дел, чего бы они ни стоили.

Зури тихо покачала головой:

– Если бы вы год назад сказали мне, что собираетесь что-то отдавать задаром…

– Произошла Великая Перемена, Зури. И мы должны меняться… А!

Савин вскрикнула: Гарод снова прикусил ей сосок. Она сердито оттащила малыша, и он принялся вопить – этот беспомощный, отчаянный крик, который ощущался, словно гвозди, которые забивали прямо в ее красные, припухшие глаза.

– Черт! – рявкнула Савин, запихивая ноющую грудь обратно в платье и принимаясь возиться с пуговицами с другой стороны. – И во имя Судеб, найди мне надежную кормилицу. Я не могу справляться с ними обоими в одиночку!

Напоказ

– Вы это серьезно? – спросил Орсо, заглядывая в тарелку, которую швырнули перед ним на стол.

Кусок отвратительной субстанции, которую он не отважился бы назвать мясом, в окружении нескольких кусков практически сырой моркови и гороха, разваренного до состояния кашицы. Все это успело полностью остыть за время блуждающего путешествия от кухни до отдаленного уголка дворца, ставшего его тюрьмой.

Повар навис над ним, выставив подбородок:

– А что, похоже, что я шучу?

– О нет, это вряд ли, – тихо произнес Орсо, съеживаясь на стуле.

Когда он с тоской вспоминал, «как было раньше», наиболее острую боль утраты доставляли ему мысли о его поварихе Бернилле. Ее нежнейшие супы… Ее миниатюрные пирожки… А что она выделывала с морепродуктами! Это было попросту неприлично… Что-то сталось с ней и ее многочисленными помощниками? Он вспоминал, как наведывался на кухню, в этот благоухающий улей, кипящий жизнерадостной деятельностью. Казнены или согнаны на каторжные работы… или – вероятнее всего, если подумать, – готовят для кого-нибудь другого… Орсо нахмурился. Может быть, они даже счастливы готовить для кого-то другого? Может быть, у них просто не было иного выбора, и потому они обращали к нему свои лоснящиеся от жары улыбки? Может быть, его кухня была для них тюрьмой?

– Наслаждаетесь трапезой, ваше величество?

Орсо старался не обращать внимания на свою аудиторию, но, как обычно, не удержался, чтобы не поднять голову. Несколько дней назад дворец открыли для публичного посещения. «Люди много лет кровью и слезами платили за содержание этого места, – объявил Ризинау

на Ассамблее, – поэтому оно принадлежит людям, и им должно быть позволено любоваться его интерьерами». В это понятие были включены и несколько убогих чердачных помещений, где был заключен Орсо, с их потрескавшимся паркетом, отслаивающимися обоями и гирляндами густой паутины, беспокойно шевелившейся на холодном сквозняке. Очевидно, Ассамблея сочла, что и сам монарх также является публичным достоянием, и решила выставить его напоказ. Так что теперь непрестанная цепочка людей входила в комнату через одну дверь, глазела на него поверх деревянного ограждения и выходила в противоположную. Они смеялись и показывали на него пальцами, а Орсо приветствовал их усталой улыбкой.

– Одно унижение за другим, – пробормотал он, встряхивая свою салфетку и церемонно затыкая ее за воротник.

Хильди подвинула к нему маленький столик с его обедом. Ей пришлось подсунуть под одну ножку сложенный вчетверо памфлет, чтобы он не шатался.

– Благодарю, Хильди. Пусть все остальные забываются, но мы не можем себе позволить снижать планку.

– Не могу с вами не согласиться. – Наклонившись ближе, Хильди прошептала: – Удалось сегодня раздобыть для вас хорошего хлеба.

И она украдкой положила ломтик ему на тарелку.

– Хильди, ты настоящее сокровище!

– Только не надо мне льстить, вы все равно должны мне две марки за буханку.

– Кровь и ад! – Орсо поистине редко доводилось уделять внимание цене чего бы то ни было, но это даже ему показалось перебором. – Наш счет, должно быть, зашкаливает!

– Что поделать, нынче все дорого.

– В особенности для королей, – пробормотал Орсо, втыкая вилку в ломтик хлеба и принимаясь его нарезать. Почему-то хлеб казался вкуснее, если обращаться с ним с такой же почтительностью, как если бы это был какой-нибудь чудесный кусок говядины, приготовленный Берниллой.

– Почему бы этому говнюку не поплясать для нас?

Орсо снова не смог удержаться и поднял голову. Человек в цилиндре, залихватски заломленном набекрень, навалился на перила, ухмыляясь во весь рот. На его локте висела чудовищно размалеванная женщина.

– Хорошо сказано, Шоули! – захихикала она.

Орсо улыбнулся той же усталой улыбкой – или она так и осталась на его лице с прошлого раза?

– Отлично сказано, – отозвался он. – Но дело в том, что я могу танцевать только с дамами рангом не ниже графини.

– У нас больше нет лордов и леди, – возразил Шоули.

– В таком случае, если вы не принадлежите к иностранному дворянству, боюсь, вам не повезло. – И Орсо поднял в их сторону свой бокал. – Ваше здоровье!

Среди наблюдавших эту сцену послышались смешки. Но Шоули не собирался смеяться.

– Это мы еще посмотрим, кому тут не повезло…

– А ну отошел от ограждения! – буркнул ему один из охранников.

Этого человека звали Хальдер, и он обладал еще меньшим чувством юмора, нежели повар. Кажется, ни у кого не было чувства юмора в эти дни. Хотя, конечно, возможно, что они просто больше не чувствовали себя обязанными изображать веселье в его присутствии.