Муки и радости
Шрифт:
10
К полудню они пересекли Апеннины и по перевалу Фута спустились к Болонье, окруженной стенами из оранжевого кирпича с белыми малыми башенками и почти с двумя сотнями больших башен; некоторые их этих башен, четко рисующихся на фоне голубого неба Эмилии, были наклонены не менее удивительно, чем прославленная падающая башня в Пизе. Они съехали в город со стороны реки, через опустевший рынок, который подметали длинными метлами одетые в черное старухи. Путники спросили у одной из них дорогу и поскакали к площади
Кривые узкие улочки, над которыми нависали вторые этажи домов, были очень душными. Каждая болонская семья в целях защиты от соседей строила себе башню — во Флоренции этот обычай был запрещен еще Козимо: он приказал снести все домовые башни. На более широких улицах и площадях Болоньи были возведены аркады из оранжевого кирпича, укрывающие людей от снега, дождя и летнего зноя: все было рассчитано так, чтобы болонцы могли ходить по городу, не подвергаясь воздействию погоды.
Путники добрались до главной площади города с ее величественной церковью Сан Петронио с одной стороны и дворцом Коммунале, замыкавшим площадь с другой стороны; они слезли с лошадей, и тут их окружила болонская стража.
— Вы приезжие?
— Флорентинцы, — ответил Микеланджело.
— Покажите большой палец, пожалуйста.
— Большой палец? Зачем вам большие пальцы?
— Посмотрим, есть ли на них восковая красная печать.
— У нас нет никаких печатей.
— Тогда вам надо пройти с нами. Вы под арестом.
Их провели в таможню — это была целая анфилада комнат, расположенных в глубине за колоннами портика; там офицер объяснил им, что каждый, кто приезжает в Болонью, должен быть зарегистрирован: приезжему, как только он появится у одних из шестнадцати городских ворот, ставят на большой палец печать.
— Да откуда нам было знать это? — недоумевал Микеланджело. — Мы в вашем городе впервые.
— Незнание закона — не оправдание. Вы оштрафованы на пятьдесят болонских ливров.
— Пятьдесят болонских ливров… У нас нет таких денег.
— Очень печально. Вам придется провести пятьдесят дней в заключении.
С открытым ртом, не говоря ни слова, Микеланджело смотрел на Буджардини и Якопо. Пока они обрели дар речи, перед ними появился какой-то человек.
— Господин офицер, могу я поговорить с молодыми людьми?
— Конечно, ваша светлость.
— Ведь вы Буонарроти? — спросил мужчина, обращаясь к Микеланджело.
— Да.
— Ваш отец служит во флорентинской таможне, не правда ли?
— Служит.
Незнакомец повернулся к таможенникам:
— Этот молодой человек из хорошей флорентинской семьи; его отец занимает, как и вы, высокий пост в таможне Флоренции. Как по-вашему, разве не могут знатные семейства наших братских городов оказывать другу другу гостеприимство?
Польщенный такими словами офицер ответил, что, разумеется, могут.
— За поведение этих юношей я ручаюсь, — сказал, заканчивая разговор, незнакомец.
На площади, при свете ясного зимнего солнца, Микеланджело вгляделся в незнакомца. У него
— Вы чрезвычайно любезны, а я просто глупец; вы запомнили мою скромную персону, а вот я, хотя мы и встречались…
— Мы сидели рядом за обедом у Лоренцо Медичи, — сказал незнакомец.
— Ну конечно! Вы синьор Альдовранди. Вы занимали пост подесты во Флоренции. И вы рассказывали мне о великом скульпторе Болоньи.
— О Якопо делла Кверча. Теперь я могу показать вам его работы. Если бы вы и ваши друзья поужинали со мной, вы доставили бы мне удовольствие.
— О, это удовольствие гораздо приятнее нам! — рассмеялся Якопо. — У нас не было во рту ни маковой росинки с той самой минуты, как скрылся из виду Собор.
— Значит, вы не прогадали, приехав в наш город. Ведь Болонью прозвали La Grassa, Жирная. Еда у нас лучше, чем где-либо во всей Европе.
Шагая от площади к северной части города и оставив справа церковь Сан Пьетро, а слева семинарию, они повернули к Виа Галлиера. Дворец Альдовранди был неподалеку от угла на левой стороне улицы — кирпичное здание в три этажа, превосходных пропорций. Стрельчатая парадная дверь была украшена терракотовым цветным фризом с фамильным гербом; полукруглые сверху окна разделены мраморными колоннами.
Буджардини и Якопо ставили на конюшню лошадей, а тем временем Альдовранди провел Микеланджело в свою обшитую деревянными панелями библиотеку, которой он чрезвычайно гордился.
— Эти книги мне помогал собирать Лоренцо де Медичи, — сказал он.
Заметив поэму Полициано «Стансы для турнира» с личной надписью автора, Микеланджело взял в руки переплетенный в кожу манускрипт.
— Вы, конечно, знаете, мессер Альдовранди, что Полициано несколько недель назад скончался.
— Я был потрясен. Не стало такого великого ума! Да и Пико уже на краю могилы: долго он не протянет. Мир без них страшно опустеет.
— Пико? — Микеланджело почувствовал, что на глаза у него навертываются слезы. — Я и не слыхал. Ведь он еще так молод…
— Да, ему всего тридцать один год. Со смертью Лоренцо окончилась целая эра. От прежнего теперь уже ничего не останется.
Микеланджело раскрыл манускрипт и начал негромко читать поэму, а сам словно бы вслушивался в голоса своих друзей-платоников: они будто снова наставляли его в тихой беседе. Альдовранди чуть удивленно сказал:
— Вы хорошо читаете, мой юный друг. У вас ясная дикция, и вы прекрасно выделяете строку…