Мультики
Шрифт:
Разумовский каким-то невообразимым интонационным приемом дал понять, что дальше последует шутка: «А почему вы спрашиваете?» — Алешка, признаться, оторопел от такого речевого напора. — «Да потому что, если не мыл, то работа Канта будет называться „Критика неумытого Разума!“» — Увидев недоумевающее лицо Алешки, Гребенюк расхохотался. Алешка тоже заулыбался. Впервые за несколько месяцев. Ах, как не походил этот новый странный человек на тех, с кем приходилось общаться в последние месяцы!..
Разумовский умело отделил добрую улыбку рассказчика, не перестающего удивляться чужому оптимизму, от самого Гребенюка и его хоть и заразительного, но грубоватого гогота — так ржет шпана, когда кто-то поскальзывается на арбузной корке.
«Философ Декарт полагал, что разум знает собственную природу и живет сам по себе. Только если
Мне показалось, что Разумовский для наглядности подцепил пальцем железную защелку на чехле диапроектора. Во всяком случае, звук был очень похожим — железно-клацающим.
Гребенюк откинул крышку. Вытащил небольшую коробку, затем короткий тубус, а под конец нечто громоздкое, черное, напоминающее печку-буржуйку на коротких гнутых ножках.
«Ты, наверное, Разум, думаешь, что ты человек никчемный и пропащий. И это неправильно. Никогда не поздно измениться. Надо только захотеть по-настоящему. Сколько тебе лет?» — «Двенадцать…» — «Ого, сколько еще впереди! Целая, Разум, жизнь. Жизнище!» — Все это время упрятанная в черную перчатку левая кисть Гребенюка, которую Алешка вначале принял за протез, действовала наравне с правой рукой. Пальцы двигались, хватали предметы на дне чемодана, перекладывали их на тумбочку. «Что-то хочешь спросить, Разум? — На секунду Гребенюк оторвался от работы. — Не стесняйся». — «Кто такой Джек-потрошитель?» — Алешка сперва остерегся любопытствовать про руку. Он-то лучше многих понимал, как опасны бестактные вопросы, связанные с личным увечьем. «А-а, это был бандит лондонский». — «А почему „Потрошитель“?» — «Людей он потрошил, Разум. Прям вот как ты… Что потупился? Стыдно, брат? То-то и оно. Ну, да это в прошлом. Только ведь ты про руку мою хотел узнать. Прав?» — «Да», — признался Алешка. — «Вот тебе моя рука!» — Гребенюк засмеялся от случайной театральностифразы.— «Я просто думал, рука у вас неживая, — сказал Алешка, осторожно трогая перчатку, — а она шевелится. Это протез такой, заграничный?» — «С чего ты взял? Моя собственная родная рука, — с усмешкой заверил Гребенюк. — А почему это тебя волнует?» — «Зачем перчатка? Там что, ожог?» — «Хуже, Разум. Татуировка. Но раз мы с тобой уже подружились, так и быть, покажу… — Гребенюк чуть закатал рукав и стащил перчатку: — Гляди, Разум, вот такая тут география…»
Крупный план показал тыльную сторону кисти Гребенюка — она походила на самодельную карту. Вдоль крупных вен змеились названия рек «Обь» и «Енесей». На костяшках синими штрихами были нанесены горы, под которыми стояла подпись: «Уральский хребет».
«А зачем это?» — спросил Алешка. — «Интересный ты хлопец, Разум. Я думал, первый вопрос будет, а что это такое в чемодане притащили, а ты вот на руку внимание обратил. Но я отвечу. Дело в том, что я не всегда был учителем. Детство мое и отрочество пришлись на сложное время — революцию, Гражданскую войну. Так вышло, что я рано оступился, попал в дурную компанию. Мне потом пришлось приложить много усилий, чтобы стать тем, кто я сейчас. А перчатку надеваю даже не из-за самой татуировки. Просто карта безграмотная, увидят ее люди и подумают: „Стоит перед нами учитель, а у него на руке мало того что Енисей с грамматической ошибкой, так он еще вместе с Обью упирается в Уральские горы…“ Вот и расплачиваюсь перчаткой за подростковое невежество… — Гребенюк снова натянул перчатку, улыбнулся: — Разум, откровенность за откровенность. Покажи-ка мне свою знаменитую тетрадь. Я наслышан о ней, хотелось бы самому взглянуть, что ты там нацарапал…» — Алешку смутила неожиданная просьба. Все же он взял с тумбочки тетрадь и протянул Гребенюку. Тот открыл ее наугад, в середине. Брови Гребеню-ка чуть сошлись на переносице то ли от удивления, то ли от недоумения. Алешку пронзил страх, что Гребенюк сейчас с отвращением отбросит кровавые художества и навсегда уйдет. А ведь кроме него никто не называл Алешку «Разумом» и другом…
Я почувствовал, как у Разумовского от нахлынувших переживаний захватило дыхание.
— У мальчишки
Разумовский устроил настоящий камнепад смеха, потом проговорил изнемогшим от веселья голосом Гребенюка:
«Разум, уморил! „Труп сделал из обезьяны человека!“ Гениально! Да ты юморист! Зощенко! Кукрыниксы! Погоди, погоди, я сам что-нибудь соображу. Э-э-э… Вот! Без трупа не выловишь и рыбку из пруда! С ударением не очень. А ну, теперь ты давай! У тебя лучше получается…» — «Терпенье и труп все перетрут», — робко сочинил Алешка. — «Ах-ха-ха-ха! — покатился от смеха Гребенюк. — Терпенье и труп… — Он утер выступившие слезы. — А эти дураки, — он потыкал за дверь, — ничего в тебе не поняли! Скучные они, плоские люди, формалисты, хоть и советские врачи. — Гребенюк уже не шутил, а говорил совершенно серьезно: — Над всеми человеческими законами и уголовными кодексами стоит высший закон диалектического материализма — закон единства и борьбы противоположностей. Жизнь внутренне противоречива, и чтоб ею управлять, нужно охватывать все противоречия, а не цепляться к чему-то одному: мол, это однозначно хорошо, а это плохо. Врачи подошли к тебе односторонне, недиалектически, а попросту не по-ленински. Природа состоит из противоположностей. Зима переходит в лето, мороз в жару, ночь сменяется днем, и зло однажды становится добром. У меня, Разум, был с твоими судьями непростой разговор…»
Вместо палаты появился зал, где заседали врачи экспертизы. Окна были плотно зашторены. Свет истекал из раструба прибора, принесенного Гребенюком в чемодане, — по всей видимости, это была очередная доисторическая разновидность диапроектора. От меня не укрылось, что лица у врачей были окостеневшие, словно они находились в состоянии глубокого мученического транса. Врачи, все как один, уставились на стену. В желтом мареве, напоминающем голограмму, клубилось изображение ораторствующего Гребенюка. Подразумевалось, что сам Гребенюк стоит поодаль и озвучивает себя на экране:
«Много томов написано по педагогике, но где та формула, что открывает путь к детскому сердцу? Нет такой формулы. Всякий раз ее приходится выводить заново. Трудный попался нам случай, что и говорить, трудный. Но ведь нужно же с чего-то начинать! Именно от этих первых шагов и зависит исход нашей борьбы за оступившегося ребенка…»
От своего нарисованного прототипа этот второй Гребенюк ничем не отличался, разве что размеры были поменьше, но техника и яркость рисунка не пострадали. Самого Гребенюка в кадре не было видно, только рука в перчатке с дымящей, как паровоз, папиросой. Вероятно, именно эта табачная завеса и создавала ту призрачную миражную рябь экрана, точно Гребенюк бросал в свое водное отражение камушки.
«Мы склонны безоговорочно осуждать таких ребят, забывая, что в каждом детском преступлении весомая доля общественной вины. Мальчишка физически крепкий и энергичный, если вовремя не учесть его индивидуальные особенности, без должной опеки превратится в драчуна. Тщеславный и решительный подросток, если общество не сумеет направить его интересы в правильное русло, наверняка сделается главарем хулиганов. Пристальный интерес Алексея к человеку, к его внутреннему миру без должного участия привел к познанию кровавой изнанки мира физического…»
Новый план показал Гребенюка, стоящего рядом со своим проектором, и согнутые спины врачей, глядящих на экран.
«Сколько раз нам, педагогам из правоохранительных органов, приходилось слышать, что мы, дескать, чересчур нянчимся с малолетними преступниками, вместо того чтобы сурово карать. Так вот, отвечаю: будем нянчиться! Отличительная черта оступившихся ребят — недоверие к взрослым. Лишь тогда потянутся они к своим наставникам, когда почувствуют, что их не осуждают, а стараются помочь. Только чуткость и уважение к личности способны изменить отношение к людям, к миру!»
По сгорбленным спинам врачей пробежала дрожь. Они сидели примерно в той же позе, что я сам — скрючившись в три погибели, словно пассажиры гибнущего самолета.
«Не стоит ждать быстрых результатов. Поворот на нравственном уровне неизбежен, но для этого нужно время, а оно, как известно, лучший терапевт! Согласен, надо прилагать все усилия, чтобы предупредить преступление, но если оно уже случилось, в первую очередь важно вернуть подростка… — он выдержал паузу и торжественно закончил: — к новой жизни!»