Муравейник
Шрифт:
Потом мистер Макинтош подумал о Томми, о котором часто говорил себе: «уж очень по душе мне этот мальчишка». Теперь уже чувство его было не прихотью, а глубокой мучительной любовью. Но Томми — сын его служащего — нисколько не считался с ним, а он, Макинтош, смущался и злился на себя, будто сам в чем-то виноват. Но в чем? Какая нелепость! Да, все это нелепо, и мистер Макинтош счел за лучшее больше об этом не думать. Томми еще ребенок. Пройдет год, и он образумится, а Дирка определит куда-нибудь, когда будет нужно.
Когда Томми снова приехал на каникулы, мистер Макинтош попросил у него дневник: он всегда с гордостью просматривал его и восхищался успехами мальчика.
Но Томми, который
— Я знаю теперь, как это сделать, — сказал он Дирку и вытащил из кармана привезенные с собой резцы и стамески.
Так он провел все три недели своих каникул, а когда встречал мистера Макинтоша, то молчал и становился угрюмым и недовольным.
— Тебе надо приналечь на занятия, — заметил мистер Макинтош, когда Томми уезжал в школу, но тот лишь кисло улыбнулся.
Кроме того, что он прочно закрепился в хвосте того самого класса, где совсем еще недавно был первым; в следующем семестре Томми отличился еще кое в чем. Он произнес страстную речь в дискуссионном клубе о несправедливости ограничений для цветных. Речь его, впрочем, имела успех у школьных учителей, ведь все знают, что, прежде чем смириться с существующим порядком, молодежи свойственно переживать такие периоды бунтарства. [46] Да и чем больше молодые люди возмущаются, тем больше оснований полагать, что они впоследствии смирятся.
Втайне от всех Томми брал в городской библиотеке книги, которые мальчики его возраста читают редко. Он вдруг решил ознакомиться с историей Африки и сравнительной антропологией, а прочитав эти книги, заинтересовался историей движения за равенство цветных и белых и заказал сборники законов своей страны. Особенно он интересовался законами, касающимися взаимоотношений между черными, белыми и цветными. Эти сборники он купил, чтобы отвезти Дирку.
Однако вдобавок ко всем этим волновавшим его проблемам существовало еще «Искусство» — так назывались проводившиеся в их школе два раза в неделю уроки рисования, на которых они рисовали бюсты Юлия Цезаря, или же Нельсона, или орнаменты из букетов папоротника или листьев, а иногда какую-нибудь большую вазу или стоявший к ним наискось стол, изучая таким образом, как им говорили, законы перспективы. В школе у них не было ни лепки, да и вообще ничего, что хотя бы отдаленно напоминало искусство ваяния, и, так как рисование было к этому ближе всего, таинственный запрет, который не давал Томми отличаться по геометрии или в английском, терял свою силу, когда он брался за карандаш.
В конце семестра в дневнике оказались только плохие отметки, хотя там и было записано, что он проявил интерес к текущим событиям и одарен в «Искусстве». Это выскочившее два раза подряд слово «Искусство» весьма озадачило и обеспокоило его родителей и мистера Макинтоша.
— Рисовать, конечно, неплохо, но ведь этим не проживешь, — сказал мистер Макинтош Энни.
— Все это хорошо, Томми, но ведь одними картинами не прокормишься, — в свою очередь с упреком заметила сыну миссис Кларк.
— А разве я говорил, что хочу прожить картинами? — жалобно возразил Томми. — Почему
В эти каникулы, пока Дирк изучал привезенные ему парламентские постановления, отчеты комиссий и подкомиссий, Томми пытался вырезать что-нибудь новенькое. В шалаше у них валялся большой квадратный кусок [47] мягкого белого дерева, который Дирк стянул для Томми на прииске; Томми прислонил его к стене и, опустившись на колени, принялся за работу, пытаясь изобразить' что-то вроде барельефа или гравюры. Как называется то, что он делал, Томми не знал. Он вырезал глубокий котлован, окруженный скалами и целыми холмами отработанной породы, и высившиеся вдали горы. У самого его края стоял с дубинкой в руках высокий детина. Черные фигурки людей гуськом подбегали к котловану, бросаясь в бездну. Из глубины вырывались клубы дыма и пламя. Томми растер несколько листьев в кашицу и, смешав эту зеленую массу с глиной, выкрасил горы и края котлована. Затем он подчернил угольком маленькие фигурки, а вырывавшееся снизу пламя покрасил красной масляной краской, которой здесь покрывали машины.
— Все равно муравьи сожрут, если оставить это здесь, — с мрачным удовлетворением разглядывая эту грубоватую, но эффектную картину, заметил Дирк.
Томми только пожал плечами. Он всегда с благоговением отдавался работе и боялся всего, что могло бы ее испортить или же помешать ему, но стоило только завершить работу, как интерес к ней тут же исчезал.
Это уж Дирк позаботился обмазать полку со статуэтками каким-то составом, который отпугивал муравьев, а потом поставил на смазанный тем же составом железный лист деревянный барельеф, чтобы он не касался стенок шалаша, откуда к нему могли подобраться муравьи.
Томми уехал в школу, чтобы снова рисовать осточертевшего ему Юлия Цезаря и вазы с цветами, а Дирк остался со своими книжками и парламентскими актами на прииске. Теперь они увидятся, когда им будет четырнадцать, и оба знали, что впереди у них много испытаний и что нужно решать... Однако, расставаясь, они не сказали друг другу ничего, кроме обычного «ну, пока». Как и прежде, они не собирались переписываться, хотя в этом семестре Дирк просил Томми посылать ему книги и новые решения парламента, необходимые для целей, которые Томми вполне одобрял.
А Дирк между тем выстроил себе в поселке новую хижину и зажил там своею собственной жизнью, отдельно от матери, хотя он и любил ее.
И вот, объединенные желанием послушать его рассказы о парламенских актах и докладах, забывая свою [48] ненависть к этому мулату — этой выросшей в их гнезде кукушке, — новую хижину Дирка посещали по вечерам многие из рабочих. И Дирк рассказывал им все, с чем познакомился сам в своем гордом одиночестве и отчуждении среди всеобщей неприязни.
— Образование, — говорил он, — образование — это ключ ко всему. — Томми разделял его мнение, хотя, если судить по его поведению, сам он отказался от мысли стать образованным. Весь семестр в поселок приходили посылки: «Мистеру Макинтошу (для Дирка)», и мистер Макинтош вручал их, не вдаваясь в расспросы.
И каждый вечер в темной, дымной хижине шесть-семь рабочих с огрызками карандашей в руках корпели над присланными Томми учебниками, чтобы научиться читать, решать задачи и разбираться в законах.
Как-то мистер Макинтош вышел из той другой хижины, где жила мать Дирка, поздно вечером и увидел колеблющиеся красные отблески пламени на неровной земле у дверей хижины Дирка. Во всех других хижинах было темно. Осторожно подойдя поближе, мистер Макинтош остановился в тени у двери и заглянул внутрь. На полу, впившись глазами в газету, окруженный рабочими, на корточках сидел Дирк.