Муравьиный бог: реквием
Шрифт:
– Я, ба, без них тебе перерыхлю, лопатой вон…
– Перерыхлить… Одна мука да разная рука, лопатой вон себе перерыхли, сказала. Тут. – И, показав на лоб, постукав пальцем, крестилась на улов вечерний, говорила: – Тфу, осподи прости, и знають, а творять.
Червя обкусывал бычок, потом заглатывал крючок, потом всплывал холодным тельцем в банке, и, морщась, нюхал трупик чёрт Добжанский, брезгливо дёргая хвостом, потренькав лапкой, шёл снимать с бульонов крышки, и доставалась рыба червякам.
Сорвавшись, колесо бензопилы с протяжным «тью-ю» скосило голову
В Старбеево, среди звонков велосипедных, грибных дождей и опалённых солнцем трав, пенсионеров, малышни, подростков, пьяниц, отпускных, собак, котов, гостей, гусей, курей, коров, жуков и мух гуляла смерть. Привычная, не страшная, не добрая, не злая, снимала первый лета урожай. Варение клубничное варила, котлеты жарила, траву на чердаках сушила, рубила, жгла, пилила и давила, закатывала банки впрок, обедать-ужинать звала.
В тазу варенном вязли осы, в чае – мошки, паук тянул прозрачную слюнную нить, и в солнечной сети дрожали, осыпаясь, синеглазые павлинки, коричницы, крапивницы, белянки и воскресали ночью в серых мотыльков.
Она из чайника парящим кипятком лила под дом, за лавочку, в ступеней щели, и вытекали смывные ручьи, неся наклоном плитки до травы на чёрный мак похожих дохлых муравьёв.
– Для вас рощу? Для вас сажу, проклятых? Штоб сгрызли мне туть всё, татарева?
– Они, ба, тоже вон рыхлят.
– Рыхлять… Под дом они рыхлять, под всход, под корень, что люди, что они. Одни горбы по саду, ты смотри…
И по ступенькам вниз и вверх крыльцу от утра до заката опять стекали и втекали муравьиные ручьи, военные угрюмые колонны, и на тропинке, долго издыхая, корчился червяк, облепленный проголодавшимся отрядом. Она обматывала шерстью в скипидаре яблонь низ, копала глиняные рвы-осады вкруг стволов, из шланга наполнял Петруша утром их водой, чтоб вплавь коры не добрались, и в листиках, пока не видит, переправлял врагов с того на этот берег круговой. Раскладывая камни, кирпичи у рыхлищ и ходов, ждала три дня перевернуть капканы, чтоб кипятком полить проклятое тварьё, и, обивая ноги, падала сама, и в доме хлюпали под тапком спичечные коробки-ловушки со смертоносной смесью мёда, серы и дрожжей. В кустах смородины, крыжовника кустах валялись смоченные керосином тряпки, она макала ветки в мыльно-зольные растворы, солила муравейники, перчила, капала карболкой, обкладывала холмики полынью, мятой, чесноком, и за пределы сада в сумерки несли вдвоём переселенцев-иждивенцев в вёдрах, ссыпая куличами на курган ссечённые лопатами хоромы, и, перед сном крестясь на образа, шептала:
– Велико, божи, милосердие твоё.
Сад засыпал, освобождённый от врагов, и просыпался с первым муравьём.
– Велико раз. Велико два-с. Велико три-с…
– Ну, бох тебя храни…
– Храни хоть, не храни, Верунь, а годы-то берут.
– Беруть, да ты своё бери.
– Взяла б, да ты-то не отдашь.
– Чё
– Не говори… да тут у вас тенно, Верунь, вот им и рай.
– В правленье, что ль, на их подать, а, Зин? Не с неба ж тень на нас, вон не растёть тут ничаво от них, садила кабачки, а де они? – Она заговорила в шёпот, махнув на василевский яблоневый сад.
– Ну, скажешь, Вер, я не могу: на тень-то в суд…
– Чаво ты тень? Какая тень тябе? Пусь яблони хоть ту-то ветьку спилять…
– Не смеши.
Она обиженно вздохнула, смахнула комара, повошкала укус, сказала, щурясь:
– Вот тоже, вишь, поганое: лятить, кусат, не знаеть, сволочь, де своё.
– Дожди, тепло…
– Не говори. Туман такой утрами… Петь!
– Чего?
– Ты марлю-то прибил?
– Прибил.
– Прибил до новых дыр… ой, Зина, не могу я на его, помощничек растёть, не дай бох помярать – забудеть закопать…
– Петруша, здравствуй, растёшь-то, с дня на день не узнаю…
– Не часто ходишь узнавать? – Она с смешком убила комара, смахнула, стукнула опять.
Петруша тоже стукнул комара и почесал укус.
– Не чешь мне, слышь? Всю ночь ворошкаешь потом… Один влетить, зужжить, зужжить, покойник в мясо чешеть…
– Одеколоном мажь его…
– В уме ты, Зин, одъяколон в живое мясо? Что ж я – пытать его? Сама намажусь – щи-и-и-пить! Ну, ты иди, Зинуль, иди, осподь тябя храни, с тобой с утра заговоришь – луна взойдёть, а дела не увидить…
– А, Вера, тли-то, тли-то сколько у тебя, смотрю… Опорошило…
– Чё ж, у тябя, что ль, нет?
– Да вроде миловал господь.
Они разулыбались друг на друга у калитки: беззубые, седые, осоловевшие с полуденной жары, пустого трёпа, румяные, как подгулявшие на шабаш ведьмы со злым хмельком рябиновки в глазах.
– Моих бери, – она махнула на угол пустой. – Да што тебе-то говорю? Уж ты без «на» хватк'a бирать.
– Чего ты, Вер? брала-то, ладно…
– Ну, не брала… Своё брала и не своё брала… – И подмигнула Дергуновой, плечом широким веско повела на ветхий дом, задвинув угол комнаты пустой в затемь отцветших яблонь.
– Брала б, Верунь, да не давал.
– Ой, не давал… с какой из вас ушёл, не знала, к какой бежать, какой за космы драть…
– Ходок был, и не говори, Данил Есеич…
– Ходок… Да ты с проходов по кустам. Ну, старое с помин – прошло да неть, иди-иди, осподь тебя храни…
– Тебя храни.
– С деньжищами такими ходишь, и не страшно? Не ровен чась чаво, тут люди-то каки…
– Да где не люди, Вера, милостив господь.
– Осподь-то милостив, Зинуля, люди – волки.
Они расцеловались. Стерев от поцелуев след со лба, себя от Дергуновой окрестив, за ней задвинув ржавень на калитке, спустив крючок, она пошла к крыльцу, приподнимая от земли поломанные весом шапок стебли, сердито вырывая из терновых лап подол. С зелёной стороны пустой откинув занавеску, постучала. Сказала дедушке: