Муравьиный мед
Шрифт:
Коренастый палач знал свое ремесло отменно. Он растянул действо почти до полудня. Несчастного вытряхнули из мешка на камень, и Кессаа почувствовала, как у нее замерло сердце. Это был высокий худой старик с тонким лицом, обезображенным мучителями. Даже с галереи было заметно, что у него изуродованы веки и чем-то забит рот. Палач несколькими движениями ножа обнажил истощенное тело и поднял его на деревянный щит. Торопливые помощники продели через отверстия ременные петли и притянули несчастного к плоскости за плечи и бедра. Такими же уверенными движениями они стянули просмоленными веревками руки и ноги колдуну повыше
Точнее не крик, а носовое мычание, потому что рот у колдуна был забит. Но в этом мычании слышалась не только мука, а что-то еще. Кессаа против воли подняла глаза и окаменела. Палач выжигал колдуну глаза. В охватившей склон холма тишине он бросил в угли использованное тавро, поднял следующее, раскаленное и погрузил его во вторую глазницу. Плоть зашипела, тело жертвы задергалось, мычание усилилось, и окаменевшая Кессаа почувствовала магию, которая исходила от колдуна баль. Это настолько поразило девушку, что даже ужас казни отступил куда-то. Истязаемый не просто колдовал! Он делал это, не имея возможности вымолвить хотя бы слово, взмахнуть рукой или начертить знак. Но даже это не было главным! Несчастный не пытался облегчить собственные страдания. Он не умалял боль, которая была чудовищной, и не торопил как избавление смерть! Он говорил с кем-то, говорил настолько ясно, что Кессаа почти разбирала слова и даже смогла бы угадать, к кому обращается жертва, но не тронулась с места.
А палач уже поднял третье тавро с изображением знака дома Ойду и прижег колдуну пах. Мычание оборвалось, жертва изогнулась в мучениях и лишилась чувств. Но Арух не зря стоял на арене. Он ударил посохом о камень, визгливо выкрикнул короткое заклинание, и сознание вернулось к несчастному. Колдун с трудом поднял голову, уставился на притихший склон выжженными глазницами и издал носом хрипящий булькающий звук.
– Сади поверженный и невинный, прости этих людей! – прошептала в исступлении Илит. – Они не ведают, что творят!
Мэйла стояла молча, только лицо ее стало белее вершин заснеженных гор.
Топор палача вонзился в дощатый щит с глухим звуком, и отсеченная по локоть рука колдуна упала на камень. Ни капли крови не вылилось из перетянутой веревкой культи. Палач подхватил отрубленную руку, торжествующе потряс ею над головой и бросил на черный камень. И снова Арух вынужден был ударять посохом и читать заклинание, чтобы привести в себя жертву. Палач не торопился. Прежде чем отрубить несчастному вторую руку, он поочередно поставил на его груди все двенадцать клейм домов Скира и явно собирался делать это после каждого истязания.
– Проклятие, – едва заметно шелестела обескровленными губами Илит. – Проклятие падет на все дома Скира после этой казни. Неужели Арух не понимает? Неужели Ирунг не видит?..
Кессаа видела. Словно тучи сползались на осеннем, но еще прозрачном небе. Даже слепящий Аилле обжигал не последним теплом, а холодом. Только сайды на склоне холма этого не видели. Они упивались зрелищем, будто кровь и страдания несчастного пьянили
Палач выхватил из-за пояса бич и принялся охаживать колдуна по спине, но тот мотал головой и отказывался уподобляться псу. И когда, пошатываясь и хрипя, он встал на обрубках и поднял окровавленные культи к безмолвному лику Аилле, склон в ужасе замолчал.
– Заканчивай! – зло проорал Арух.
Палач подскочил к колдуну, ударом ноги сбил его на камень, выхватил нож и быстрыми движениями надрезал кожу на плечах и боках. Твердые пальцы погрузились в плоть и содрали со спины ее истерзанный покров.
Кессаа покачнулась, ухватившись за каменное ограждение, а над холмом начал подниматься звериный вой. Палач ухватил жертву за отодранный лоскут кожи и потащил к деревянной бадье, окруженной противнями с солью.
– Пошли, – потянула Мэйла за руку Кессаа. – Ты видела достаточно, чтобы проститься с юностью.
До храма ни Мэйла, ни Кессаа, ни вполголоса стонущая Илит не проронили ни слова. Только уже перед кельей воспитанницы Мэйла остановилась и, прежде чем проститься, сказала, глядя через плечо ученицы:
– Я знала Эмучи. Он был очень силен. Напрасно Скир похваляется доблестью. Напрасно Арух стучит посохом. Эмучи мог отдать себя в руки врага только по собственной воле. Я не провидица и не ворожея, но что-то тут не так. Есть победы, за которые могут отомстить не враги, а боги.
Наставница развернулась и ушла. Илит прошмыгнула в келью, тяжело присела на скамью, стянула с головы платок и прошептала:
– Будь проклят этот город вместе с его жаждой крови! Пусть будут прокляты все, пролившие эту кровь, включая их детей!
Холодом повеяло на Кессаа от этих слов, но она не сказала ничего, только распустила шнурок на свитке и пригляделась к прыгающим буквам.
«Прекрасная Кессаа! Я, сын Ролла Рейду, молодой тан дома Рейду, Лебб Рейду обязуюсь назвать тебя, несравненная танцовщица Сади, своей танкой у алтаря в храме Сето. Моя мать знает о моем выборе и согласна с ним. Мой отец смирится с моим выбором, когда узнает о нем. Я уже говорил, что отбываю через неделю вместе с отцом в Дешту. В этом походе я всего лишь сопровождающий. Если ты хочешь связать свою жизнь с моей жизнью, я буду ждать тебя у храма Сето в воскресенье девятнадцатого числа месяца снежень. Поговори со своей теткой, неужели она не захочет помочь тебе и доставить тебя к храму? Лебб Рейду, о чем своей печатью и удостоверяю».
«Четырнадцатое сегодня, – мгновенно посчитала побледневшими губами Кессаа. – Четырнадцатое, месяца ветрень. Больше месяца до девятнадцатого. Больше месяца!»
Пергамент задрожал в руках Кессаа, но силуэт бегущей лошади она рассмотреть успела. Только отчего-то показалось ей, что он выжжен на теле бальского колдуна.
Тини появилась за два дня до последнего осеннего праздника. Она стремительно вошла в келью, требовательно посмотрела на Илит и, дождавшись, когда та исчезнет, бросила: