Мурзук
Шрифт:
Передохнув, я пошел назад, стараясь, где можно, сокращать свой путь.
Этой ночью в избушке у нас было много разговоров о медведях.
Я коротко рассказал о своей неудаче. После этого вспомнилась мне беседа с одним моим ленинградским знакомым, человеком лысым, щуплым и очень книжным.
– Что вы чушь говорите о медведях! – набросился он раз на меня. – Человек с ружьем – и трусит идти на медведя? Да я ни в грош не ставлю такую безмозглую тушу. Дайте мне вот эту пукку – финский нож,
Я улыбнулся.
Он пришел в ярость.
– Человек! – кричал он, брызгая слюной. – Поймите вы: че-ло-век! Что перед ним зверь? Червяк, безмозглый пень. Я в тысячу раз умней его. Он ничего не может соображать, а я в любую минуту могу сообразить все. И пусть я во сто раз слабей вашего хваленого медведя, я со своим соображением, с разумом всегда успею смекнуть, как его одурачить, в какой момент и куда ему всадить смертельный нож.
Я пересказал этот разговор товарищам.
– Хм… – произнес Арсений. – Вообще, конечно…
А Виктор Степанович, задумчиво вороша суком в чувале, мягко сказал:
– Хорошо бы, знаете, с этим вашим знакомым здесь поговорить, в уральской тайге. Я-то лично больше насчет рябчиков, я – не медвежатник.
Расспрашивать Виктора Степановича про его сегодняшние успехи на охоте я не стал: в связке дичи, висевшей на стенке, ни одного рябчика не было заметно.
Чтобы подальше увести его мысли от злополучных рябчиков, я постарался удержать разговор на медведях.
– Мой лысый питерский знакомый, конечно, ерунда, перочинная душа. А вот знаете, какие люди живут на Алтае? Они выходят на медведя действительно с одним ножом. Правда, если не считать деревянного шара со стальными крючьями. Но ведь это не оружие.
Такой человек смело подходит к медведю и, когда зверь становится на дыбы, чтобы обрушиться на охотника, тот кидает ему свой деревянный шар со стальными крючьями.
Медведь – ловкач ловить. Обеими передними лапами он хватает летящий шар. И с такой силой, что стальные острия крючьев врезаются ему в ладони, как ножи. На стали – зазубрины, вроде как на крючке для ловли рыбы. Крючья назад из раны не идут. Обе передние лапы зверя связаны, крепко соединены, и медведь, взревев от боли, падает на спину, чтобы помочь себе задними лапами.
Но едва лапа ударит по шару – и она на крюке. Последнюю, четвертую, лапу постигает та же участь.
Тогда медведь связан «по рукам и ногам». Охотник подходит к нему – и прирезает ножом.
– Так-то так, – спокойно заметил Виктор Степанович. – Да только бывает и не так. Я вот знаю случай с нашим же уральским охотником, и отличным охотником.
Жил он тем летом в деревне Коноваловой, под Билимбаем. Пошел на речку Паламиху за глухарями. Еще парнишку деревенского с собой прихватил.
С берега поднялся глухарь. Охотник ударил. Не знаю, убил ли он глухаря, только дробь-то обсыпала кусты на обрыве. А в кустах сидел медведь. Дробь
Медведь пришел в ярость, скатился с обрыва – и на охотника. Тот не растерялся – и второй заряд послал в зверя, с расчетом, чтобы глаза ему вышибить. И вышиб оба глаза, да немножко высоко взял: носа-то не задел.
Как полагается, взревел медведь, упал. Катается и глаза себе лапами протирает.
Охотник крикнул мальчишке, чтобы спасался. А тот давно уже на дереве сидит.
Полез и охотник – на другое дерево. Ружье ему мешало. Он бросил ружье.
Медведь тем временем поднялся и вслепую – одним чутьем – пошел по следу. Учуял охотника на дереве, стащил его и задавил.
– Медведь редко бросается на людей, – вставил Арсений. – Даже раненый. Вот медведицу с медвежатами я не очень желал бы встретить.
Тут мне припомнился случай, рассказанный моим покойным другом…
Друг мой – революционер, погибший в Гражданскую войну от рук белогвардейцев, – был человек железного характера, железной воли. Как-то я восторженно похвалил эту черту в нем.
Он усмехнулся.
– Брось, – сказал, махнув рукой. – Такая ли воля бывает.
В девятьсот тринадцатом пришлось мне бежать от царских шпиков в уральские леса. Грозила виселица. Товарищ со мной был, тоже нелегальный.
Жили мы в пещере, как звери, питались ягодой и чем придется.
Раз пошел мой товарищ – звали его Викентий – в лес по малину, а я остался в пещере, сапоги починять.
Смотрю, что-то долго нет Викентия.
Вышел я, стал кликать. Не отвечает.
Встревожился я: мало ли что может быть в лесу; без оружия он ушел. Зверь может подмять, урядник мог на след наш напасть, захватить.
Хотел уж идти разыскивать. А он тут и идет. Бледный, вижу, как мертвец, и еле передвигает ноги. Руки свои перед собой несет, как вещь. И вижу: на руках голое мясо, кожа спущена, свисает с пальцев клочьями.
Кинулся я к нему, спрашиваю: «Что, что с тобой?» Он ничего не сказал, упал мне на руки в обмороке. Уложил я его, кожу натянул на руки, перевязал, как умел.
Через час очнулся он. Рассказал, как было дело.
Близ малинника наткнулся он на медведицу с медвежатами. Медвежатки глупые, несмышленыши: подбежали к нему, давай играть. А медведица поднялась на дыбы, рявкнула, а ударить боится: своих же детей зашибет.
Викентий стоит, не шелохнется. Медвежата ему руки лижут. Наверное, думали – материнскую грудь сосут. И не маленькие уж: месяцев пяти. На языке наждак будто. Больно рукам. А оттолкнуть нельзя. Так рассудил: пусть лучше больно, чем закричать или бежать – разом медведица кончит. А медвежата, может, и отстанут.
Стоит Викентий. Не пикнет.
И спустили ему медвежата кожу с обеих рук, как перчатки стянули. И убежали, увела их мать. Викентий жив остался.
Так вот это – воля, характер. Я бы не стерпел, думаю, закричал бы.