Мушкетёр Её Высочества
Шрифт:
Такие обстоятельства требовали скорейшего отъезда Орлова из Парижа, и он, вытребовав шестимесячное жалование, помчался к Эмилии Моризо.
Эмилия по памяти делала наброски его портрет, когда он, без стука влетел в дом и прижал её к себе, всю измазанную краской и мелками.
— Мылый, — смеясь, отстранилась она, — позволь я переоденусь.
— Я тебе помогу, — сказал Орлов, провожая её на второй этаж, где помог только раздеться.
Они исступленно занимались любовью, лаская друг друга, как в последний раз. Словно что-то почувствовав, Эмилия, когда они остановились, тяжело дыша,
— Что-то случилось?
— Да, — не скрывал Орлов, — я вынужден буду уехать на время по государственным делам, а потом вернусь и заберу тебя в Россию.
— Я там замёрзну, — прошептала Эмилия, наслушавшись о России от соседей.
— Глупенькая, — сказал Орлов, — я всегда тебя согрею.
Они грели друг друга некоторое время, сожалея о том, что придётся расстаться на долгое время. Орлов был необычайно нежен, целуя её всю, а она смотрела на него во все глаза, чтобы запомнить, запечатлеть в памяти и не забыть
— Ты останешься на ночь? — спросила она с надеждой.
— К сожалению, нет, — сообщил Орлов, поднимаясь. Он вытащил из кителя кошелёк и положил его на столик.
— Этого хватит на некоторое время, а из Копенгагена я пришлю ещё, — сказал Орлов, обнимая Эмилию.
— Мне будет не хватать тебя, а не денег, — прошептала Эмилия, впиваясь в его губы. Когда они, раскрасневшиеся, спустились вниз, их ожидал сюрприз. В кресле у окна сидел Эжен-Француа Видок, собственной персоной, который, увидев их, поднялся и произнёс:
— Дверь была открыта, и я подумал, что не мешает посторожить, прежде чем вы придёте.
Орлов и Эмилия были в замешательстве от такого сервиса, а Видок сообщил:
— Мы поймали злодеев, которые вас обокрали. Если хотите их видеть, сегодня на площади Революции им отрубят головы.
— Освободите меня от этого зрелища, — с содроганием ответила Эмилия.
— К сожалению, все ваши деньги преступники пустили на ветер, — сообщил Видок и опустил руку в карман, — а из сокровищ остался вот этот перстенёк.
С этими словами, он, словно в насмешку, положил на стол перстень из светлого металла, в котором ни золота, ни серебра никакой ювелир не найдёт.
— Спасибо вам, — сказала Эмилия, — и более вас не задерживаю.
Видок склонил голову и, не глянув на Орлова, вышел через дверь.
— Неприятный тип, — заметил Орлов.
— Отчего же, — возразила Эмилия, — он сделал, что мог.
Она взяла перстень на столе и надела его на мизинец Орлова.
— Вот и всё, что я могу подарить тебе на память, — сказала Эмилия, и добавила: — Между прочим, этот перстень наследственный – когда-то его носила ваша царица Елизавета.
Орлов не стал возражать Эмилии, что царицы не носят таких перстней, а только прижался губами к её рукам и сказал, глядя ей в глаза:
— Помни всегда, что я тебя люблю.
Несколько недель спустя бравый офицер остановился возле крыльца у дома Эмилии Моризо и постучал в дверь. На его стук вышел высокий мужчина и спросил офицера:
— Что вам угодно, мсье?
— Генерал-майор Орлов просил передать деньги для мадам Эмилии, — бодро доложил офицер, вытягивая из-за пазухи тугой пакет.
— Доложите генералу,
— Кто там был? — спросила Эмилия, отрываясь от полотна, на котором блестел мокрыми красками красивый генерал.
— Разносчик пива, — сказал Видок, закрывая дверь.
— Ах, как я жду хоть какую-то весточку от Мишеля, — вздохнула Эмилия.
— Боюсь, что этот русский генерал вас бросил, дорогая Эмилия, — сказал Видок.
— Не будьте таким злым, Эжен, — возразила Эмилия, — вам это совсем не идёт.
Когда Орлову доложили об ответе, он не поверил, но сразу узнал Видока в описываемом господине, и это знание погрузило его в горькие размышления о том, что его так быстро забыли. Отвергнутый, он не осмелился напоминать о себе, несмотря на то, что ещё два года служил во Франции.
Эпизод третий. Сестра Даша
Страшная стала Москва-матушка! И не матушка вовсе, а злая мачеха, которая своих детей, москвичей, превратила из добрых, хлебосольных и ласковых в озлобленных на всех, никому не доверяющих и перепуганных до смерти. Причём, смерть ходила за каждым, невзирая на бывшие регалии и звания, а скорее, наоборот, награждая собой титулованных.
Город в одночасье стал неряшливым, некогда нарядные особняки, как будто само собой осунулись и облупились, обнажая под штукатуркой израненные бока из красного кирпича. Москва, словно вымершая, затаилась, а тишину нарушали горластые, наглые и скорые на расправу. Вечерами и тут и там слышалась перестрелка, а фонари, потухшие с приходом татей, лишь пугали своими силуэтами в темноте.
Как только переставали ходить трамваи, и наступала тёмная ночь, привычно начинали свою работу неразговорчивые чекисты и налётчики. И от тех, и от других спасения не было, разве что бежать из Москвы, куда глаза глядят, да и то, на дороге поймают и прирежут, чтобы никто не трепыхался напрасно. Нет защиты в это страшное время, и в ужасе стынет кровь обывателя, так как дьявольские времена настали. Нелегкие испытания для людей послал на Землю Спаситель, чтобы проверить крепость их веры.
На втором этаже красивого особняка, на Никитском бульваре, который, после смерти родителей, принадлежал сёстрам Хоменковским, обосновался отдел какого-то железнодорожного министерства, который, вытесняя их постепенно, занял флигель и часть первого этажа, оставляя им только три комнаты. Однажды, в начале октября, уполномоченный данной конторы, в толстовке и круглых очках, появился без стука на пороге их комнаты, и, сунув Даше в руки какую-то бумажку с жирным чернильным штампом, предупредил, что они должны к концу месяца освободить оставшиеся комнаты «для революционных нужд пролетарского правительства».