Мушкетёры Тихого Дона
Шрифт:
– А чего ж они цидульку-то под вечер сыскивали, егда я её ещё по утреву воеводе отдала? Ох, видно, и неспроста это… ох, неспроста… – недоумённо вопрошала, покачивая головой княгиня. И глубоко задумавшись, тщетно пыталась своим наполовину скандинавским разумом уловить скрытый рациональный смысл в том загадочном явлении, которое во все века называлось извечным русским головотяпством.
Получив по утру от начальства ясный приказ, провести СЕГОДНЯ сыск у «княгининой фрэльки», истцы разряда Ришельского-Гнидовича, соблюдая правила конспирации, ретиво отправились к месту её проживания. Дома же Костянку они, естественно, уже не застали, так как она
Проводить же сыск без хозяев истцам было, во-первых, не интересно, а во-вторых и не очень-то целесообразно. Будучи в сыскном деле достаточно опытными и умудрёнными, настоящими «рыцарями плаща и кинжала», но только с русским уклоном, они справедливо полагали, что уж где-где, а в доме кабацкого целовальника – всяких цидулек, грамот и прочих бумаг им доведётся встретить в весьма изрядном количестве. Но только вот… определить самостоятельно, какая же именно из них и является разыскиваемой, для истцов было бы делом весьма затруднительным, поскольку особой грамотностью мастера сыскного дела (чай не дьяки и не подьячии какие-нибудь) они, увы, не отличались…
Потому здраво рассудив, они приняли единственно возможное для них решение – не имея возможности имать сыск с жены, проследить за мужем, поскольку давно известно, что «муж и жена одна…». Потому придав своим сосредоточенно-угрюмым лицам выражения, по их мнению, являющимся весёлыми и беззаботными, они и отправились проводить слежку за Мокшей, который с утра был уже в трактире.
В трактире, по всем законам конспирации, для пущего слежения им пришлось маскироваться, взяв для начала по ендове ячменного пива, а потом и по второй… А когда вторая ендова закономерно закончилась, пришлось брать и по третьей. И так до самого вечера, вернее до прихода в кабак бузотёров, на которых, как известно, красные котыги Ришельского разряда действовали, как красные тряпки на быков. И потому уже под поздний вечер, слегка пошатываясь, но, тем не менее, старательно сохраняя твёрдость разума и походки, «рыцари плаща и кинжала», профессионально ускользнув от вошедших в трактир бузотёров, отправились выполнять свой истцовой долг. Благо, к тому времени уже и Костянка из терема вернулась…
Потому и о той злополучной цидульке Костянке стало известно только к вечеру и не от княгинюшки, а от противоположной стороны. Осознав, что хранить тайну в себе теперь не только тяжело, но и совершенно бессмысленно, княгиня Анна отдалась воле чувств и чисто по-женски излила Костянке всю свою душу, рассказав ей всё. От дядюшки Делагарди и Бехингер-хана, до той беды, которая может на неё обрушиться, ежели к приезду этих проклятых турок на её кокошнике не окажется злополучных яхонтовых чикилик…
– А отколь им быть-то, егда я одну из них Бехингер-хану и подаривши… будь он неладен, дабы он нехристь немытый мне все о замыслах Ришелькиных поведывал… он и поведал… Но, как мне таперича пред миром оправдаться, что всё ради державных дел сотворивши и во грех срамной не вошедши? Послать бы кого за той чикиликой, да токмо кого тут пошлешь, да и куды? Иде та орда ногайская
– Да ты что ж, княгинюшка, рази так можно? Что б себя перевесть, и всё из-за какой-то треклятой чикилики? Ведь грех то зело великий, себя живота-то лишать… – ужаснулась Костянка мыслям Анны Вастрицкой и трижды перекрестилась.
– Всё так, ясно дело, грех… да видно планида моя нынче такова, пусть и грех, лишь бы не срам. Понеже я, чай, не блудница подзаборная, а княгиня российская… – гордо вскинула голову Анна Вастрицкая.
– На минуту в княгининой светелке воцарилось глубокое молчание…
В полном молчании обе женщины, одна с выражением глубокой тоски, а другая сострадания, от полной безысходности устремили свои взоры в окно. Через дорогое витражное стекло окна смутно проглядывался двор княжеского терема. Во дворе какой-то казак, которого женщины смогли опознать по васильковому чекменю и папахе, с явной ленцой гонял нагайкой кучку княжеских холопов, с криком и визгом шарахавшихся от него врассыпную. «Видать, зашел по какой служебной надобности, а холопы из княжеской челяди, по дурости, возьми, и что-нибудь не так ему скажи, вот он их поучает…». Машинально отметила про себя Костянка и тут вдруг её лицо просветлело и озарилось счастливой улыбкой.
– Ой княгинюшка… кажись… кажись, я ведаю, что здеся нам с тобой учинить можно… как твою честь и совесть оборонить, а Модеску – гада ползучего, вокруг пальца обвесть…
– Ну? – в охваченных глубокой тоской глазах княгини блеснул лучик надежды.
– Казак тот, что меня сёдни от истцов спас… Он же не из нашенских городовых, а из природных – донских будет. К нам он недавно с Дона приехавший, а значица он то Дикое Поле, как свои пять пальцев ведает. Он в степи и шляхи все, и сакмы разные ведать должён, и иде какая орда татарская стоит и кто в их улусах правит… на то он казак и есть… – единым духом выпалила Костяна. После чего на секунду задумалась и уже ровным голосом, без тени особого ликования продолжила:
– В том, что он Бехингера твово сыщет – в том я нимало не сомневаюсь, токмо вот не ведаю, согласится аль нет он нам помочь…
– А чего же ему не согласиться? – вопросительно вскинув брови, недоуменно переспросила княгиня, – мы ж его, аки дело справит за то, знамо дело, златом-серебром отблагодарим, как боярин в парче и шелках ходить будет… али ему вовсе и не злато надобно? – Внезапно начиная женским чутьем, смутно о чём-то догадываться, сказала Анна Вастрицкая, и проницательно прищурив свои холодные шведские глаза, пытливо заглянула в карие очи Костянки. От её проницательного взгляда, казалось, доходящего до самой глубины души Костянка зарделась и смущенно отвернулась. Как и большинство русских женщин, врать она не умела…
Ах, вот оно что… Та-а-ак… таперича всё понятно… а я-то всё гадаю, чего ж это он тебя вдруг спасать ни с того ни с сего стал? А тут оказывается, дела сердешные замешаны… – ласково взяв лицо Костяны своей мягкой ладонью, княгиня повернула её лицо к себе и, утирая внезапно брызнувшие из её глаз слезы шелковым платочком, спросила:
– Сказывай как на духу, люб он тебе али нет?
– Люб… ох, как люб, соколик мой ясный… Токмо, что с того… – горестно вздохнула Костянка, – я ж, как и ты, княгинюшка, есмь жена мужнинская… потому мои дела сердешные так при мне и останутся… Чай сама ведаешь, как у нас на Руси с этим…