Мусорщик
Шрифт:
– Ах, лаванда, – вдруг оборачивается Проходящий. – Это с балкона.
Он берет полотенце и вытирает руки – долго, тщательно, чтобы наверняка. Он развязывает завязки маминого фартука и вешает его на спинку стула, аккуратно сложив. Он подходит к Мусорщику и берет его за руку, как ребенка. Как его давно никто не брал. Никто давно уже не держал его руку в своей. Это так неожиданно, что Мусорщик даже не успевает воспротивиться. Рука Проходящего теплая и сухая, кажется, что он всегда держал Мусорщика за руку, и это неожиданно приятно.
Он ведет
И оно – у балконной двери. Мусорщику кажется, что он долго-долго спал, а теперь проснулся. Иногда ты просыпаешься – и тебе хорошо. Иногда просыпаешься – и плохо. А иногда – просто странно. Странно от того, что ты спал и видел во сне. И странно от того, что видишь, проснувшись.
И рука – рука Проходящего будто вросла в его руку, будто бы не была чужой, рукой другого человека. Поэтому когда Проходящий мягко высвободился из руки Мусорщика, чтобы открыть балконную дверь, Мусорщику показалось, что его оставили падать. Куда-то, куда падать ему совсем не хочется.
Дверь открывается, и Мусорщик сам не понимает, как оказывается на балконе. Ноги сразу становятся ватными и локти тяжелеют, будто бы руки изнутри кто-то наполнил мокрым песком.
– Смотри, – говорит Проходящий – смотри! – И голос его радостный, такой, наверное, бывает голос у провожатых в рай.
Снаружи и вправду все похоже на рай. Коричневая плитка на полу блестит на солнце и от этого похожа на кусочки шоколада. На перилах в ящике цветут петунии, а в старой ванне, отчищенной до асфальтово-серых прожилок на чугунных боках и оказавшейся вдруг на львиных тяжелых лапах, буйствует лаванда. Лаванда пахнет так, что у Мусорщика кружится голова и ему хочется сесть прямо на пол.
Но он не садится – он не может сесть, потому что он вдруг вспоминает. Мама – вот тут сидит мама. И лицо у нее странное, чужое. Он уже совсем забыл, какое лицо было у мамы, а то, что помнил, наверное, придумал сам – и теперь видит каждую веснушку на ее виске. Каждую ресницу, каждый волосок в надменно приподнятой брови.
Мусорщик пятится к двери в комнату, он вовсе не хочет видеть ее так явно, так близко. И не хочет видеть, как из-за ее спины выступает гигантской тенью еще кто-то. Он огромный, как лось, он кажется неведомым лосем, страшным, совсем не таким, какими бывают лоси на связанных носках и глиняных
Мусорщик закрывает глаза – но они не исчезают. Они теперь просто тут. Потому что этот чертов Проходящий убрался на балконе.
Мусорщик разворачивается к нему:
– Смотри, смотри, что ты наделал! Они тут.
– Кто тут? – недоумевает Проходящий. – Я не вижу никого. Тут только ты.
Мусорщик захлопывает балконную дверь – так, что кажется, началось землетрясение.
– Убирайся! – кричит он на Проходящего. – Пошел вон! Я тебя сюда не звал! Я ненавижу тебя! Ты мне не нужен! И все, что ты сделал, – тоже не нужно! Они меня заставили, я ни одной секунды не хотел тебя здесь!
Проходящий смотрит на него, не отрываясь. Он смотрит серьезно и осторожно. Он с каждым шажком отходит все ближе и ближе к прихожей.
А Мусорщик кричит.
Мусорщик кричит. Он кричит не останавливаясь. Так громко, что его крик выплескивается на улицу, к мусорным бачкам и долетает, наверное, до самой Свалки. Он кричит, пока за Проходящим не захлопывается входная дверь.
VIII. Полосатый зонтик
Пустой дом – это, конечно, грустно, но не смертельно.
Дом опустевший – дело другое, опустевший дом – это смертельно грустно.
В опустевший дом всегда приходит осень – даже если за окном и весна.
Сначала Мусорщик выбежал на лестницу. Проходящего там не было. Он не стоял и не ждал, пока Мусорщик позовет его обратно. И на улице перед подъездом не ждал.
– Ну и ладно, – сказал сам себе Мусорщик, – погуляешь и придешь.
Он помолчал.
– Как есть захочешь, так и придешь.
Он надел носки с лосями, которые уже давненько не надевал, улегся в постель, натянул одеяло до носа. Было, конечно, не так, как раньше. Но все равно неплохо.
«Я сам себе хозяин», – сказал Мусорщик довольно. Потом он вспомнил про балкон, лаванду и выбрался из постели.
Смеркалось. Но даже в сумерках было видно огромную ванну, полную цветов. И еще их. Они все еще были там. Мама все так же сидела на садовом стуле, как будто бы и не сдвинулась ни на миллиметр с тех пор, как ушел Проходящий. И Он тоже. Он тоже стоял так же, как Мусорщик оставил их, захлопнув балконную дверь.
Мусорщику снова стало страшно. Он отвернулся от балкона, потом снова посмотрел туда – они были там.
Я их запер, думал он. Они сюда не войдут.
Но почему-то все равно вернулся в спальню почти на цыпочках. Он долго ворочался в постели, все никак не мог заснуть – то ли из-за Проходящего, а то ли из-за балкона.