Музей шпионажа: фактоид

Юрьенен Сергей

Тем самым — что? Бросала старшую на полный произвол Степана. Не сознавать не могла. С одной стороны, нет в мире виноватых, с другой — куда же деться от такой вины? И облегчение, которое сейчас испытывает Оделия, есть чувство если не ложное, то всецело поверхностное. Ничто не кончается с исчезновением того, кого мы предали. Пусть даже имея на стороне самозащиты сам закон самосохранения, толкнувший к бегству в Америку.

Перед десертом пожилая младшая сестра поднялась в квартиру старшей, чтобы вернуться с бледно-желтой папкой тонкого картона, из которой стала выкладывать на скатерть фото спасенной за океаном жизни. От парного снимка, на котором она почти девочкой — от счастья глаза выскакивают! — прильнула к авиамеханику с лычками US и в пилотке набекрень — щека к щеке, ухо к уху, до той серии, где тоже она, но в которой совсем не узнать парижанку, зримо ставит на ноги своих новосветских детей, на нее непохожих, высоченных, тонкошеих, лопоухих —

в черных мантиях и головных уборах выпускников хайскул. Долг исполнен. Вот, что хотела она сказать этой визуальной демонстрацией. Не для себя же, любимой, выживала?

Я расплатился, и мы расстались, довольные друг другом, а на следующий день ее привел ко мне херр Тодт — с просьбой показать рабочее место Летиции.

Мы шли коридорами, на нас бросали взгляды.

— Этот мистер… — сказала Оделия заговорщицки, как своему.

— Тодт?

— Он очень любезен.

— Оделия: вы налогоплательщица. В конце концов, на ваш трудовой доллар все это существует.

— Ах, вот как?

Дверь в комнату Летиции была открыта. Бросилась в глаза прореженность на стеллаже. Вот и Большой Англо-русский исчез. Мародерством, конечно, не назвать, но сотрудники не преминули подсуетиться. Я оставил Оделию и закрыл за собой дверь, чтобы она без комплексов могла забрать все, что ей было интересно. Как ни странно, ей было интересно все — или почти. Пришлось разыскивать картонку. Повторяя, что не хочет меня задерживать, Оделия переворачивала туда один выдвижной ящик за другим. Ничего предосудительного, тем более, что у Летиции был пунктик — канцелярские принадлежности. Игнорируя то, что бесплатно предлагает нам радиосклад, Supply, тратила кучу денег на все эти вспомогательные мелочи с лица, так сказать, необщим выраженьем. Уж не знаю, по какой причине. Инфантилизм? Врожденное чувство красоты?

— А это кто тут у неё?

Американская сестра из самого нижнего ящика достала застекленный снимок в черной железной рамке. Подписанный… Причем, обоими. В два, так сказать, автографа, над которыми чей-то профессиональный объектив выхватил для потомков жанровую сцену радиопроцесса бо-х годов XX века: младший сотрудник перенимает профессиональный опыт у старшего. С почтением наклонясь. Глядя в газету, куда старший, с лицом грубоватым и по известной причине несколько набрякшим, сдвинув брови, указует пальцем.

Вглядевшись, можно прочесть и заголовок:

НА СЛУЖБЕ У РЕАКЦИИ.

Диакон — чин нижайший, однако в иерархии священнослужителей. Job description [5] по этой специальности такой: наблюдать за тем, чтобы в церкви все было благообразно и по чину, указывать каждому место в храме, составлять отчеты о поведении и нравах верующих для представления епископу. По указанию епископа, диаконы распоряжаются церковным имуществом: раздают милостыню, заботятся о содержании сирот, вдов и вообще всех, на кого распространяются церковные пособия. Будучи помощником при богослужении, самостоятельно совершать они его не могут, поэтому должность в принципе необязательна.

5

Должностная инструкция (англ).

Но был ли диаконом Степан? Может быть, сообразно ненависти за то, что он с ней сделал, Летиция повысила своего отца в статусе, тогда как на самом деле был он не священно-, а просто церковнослужителем — иподиаконом, пономарем, псаломщиком, чтецом либо алтарником. Ясно одно. Такси он, как положено белогвардейцу, не водил. И не работал на заводах Рено или Андре Ситроэн. Ясно также, что в любом из перечисленных занятий по церкви был Степан авторитетным членом паствы, которую следом за младшей сестрой покинула и Зоя. Не самая мятежная девушка, порожденная русской эмиграцией. Но полный разрыв. Не только с данным приходом. Но и с верой отцов.

Бежать в Америку было необязательно. Зоя просто ушла из русскоязычной Франции.

И назвалась Летиция.

Laetitia.

[Letic’ia]

* * *

Как раз был период бунта девушек, смутно-непредвиденных, переменчиво-поверхностных, экзистенциально-загадочных, живущих Au bout de souffle — На краю дыхания. В этой обобщенной роли и приходится представлять себе Летицию, «твердых фактов» о том периоде не оставившей. Вряд ли в мир кино она попала «прямо с улицы», а если и так, то «улицу» надо понимать, как «большие магазины», Галери Лафайет, Прэнтан, где и поныне с выносных лотков торгуют юные парижанки, в свободное время бьющие копытцами в очередях на «кастинг». Она только усмехалась, когда я говорил: «Дай мне угадать… И тебя тоже открыл Роже Вадим?» — «Месье Племянникофф?» — «Что, — удивлялся я, — он тоже русский?» — «Роже Владимир Игоревич… Сын царского диломата». Из первой волны эмиграции возникло немало французских киноперсон, сознательно вуалирующих

свои русские корни, но, несмотря на поразительную красоту и загадочный charme slave, славянский шарм, Летиция не стала Мариной Влади, хотя и оказалась причастной к большому французскому кино 50-60-х, попав в штатную свиту экранной сверхзвезды, которой самой еще не было тридцати: старше Летиции, но всего лишь года на три. Летиция стала ее доверенным лицом. Конечно, знала Алена. Конечно, он не пил одеколон. Знала всех, будучи формально секретаршей. Да. Свой кабинет… «Ну, расскажи про оргии», — приставал я, охочий до грязи, во время совместной работы по чистке (элиминации бесконечных советских «бэ» и «мэ» и прочего косноязычия агонизирующего тоталитаризма) и сокращению программных материалов. Антенны, конечно, направлены были на Восток, но мне мерещился Париж. Большой экзистенциальный либертинаж. Эманации небожителей. Литры всосавшейся амброзии, дарующей бессмертие в модусе вечной юности. Предполагаемый реципиент, Летиция туманно улыбалась в своих наушниках (одновременно слушая советский бред). О, эта киногрязь тех олимпийских лет. Прах, пыль. Рассеявшийся по ветру.

Но как она оказалась здесь?

Если бы в Америке, другое дело. Но здесь? В пубелле?

Проделавшему тот же страшный путь самодепортации, мне было непонятно, как мог еще кто-то другой по своей воле бросить Париж? Тем более она, так баснословно начинавшая? И, боже мой, куда? По какому азимуту? Маршрутом с Гар де л’Эст — Восточного вокзала? Повторяя путь своей матери к небытию? Пусть не физическому. Но само место геопатологично. Прямо напротив нашего подрывного центра можно сесть на трамвай и доехать до Дахау.

Только не надо мне про деньги и про защищенность. Это все ценности совка, пусть даже совка глобального, а тут человек иной природы (кстати, сразу невзлюбивший, как только услышала в наушниках из материала моего нового московского автора, поэтессы Щ**, - куда! всем существом возненавидевший этот действительно уродливый неологизм «совок», значение которого я ей объяснил). Нет таких денег и бенефитов, которые могли бы компенсировать утрату Liberte. Очеловеченной свободы во французском варианте. Вон актер Квадратный — даже он, угрюмо-прокуренный нелюдим, жена которого, как потерянная русская офелия, собирала темнокрасный кизил с запылено-тротуарных кустов на Херрком-мерплатц и вдоль Бюлов-штрассе… Года не отъездил по баварской столице на своей любимой жестянке «Эр-сэнк», «Рено-5», как осознал роковую ошибку: бросил благополучное социальное государство непробиваемо-толстых «мерседесов» и вернулся. Периодически возвращаюсь и я, продлевающий свой titre de voyage, сохраняющий парижский адрес, по которому давно уже физически отсутствую. Почему же она, француженка, даже не ездит к себе на родину — ведь не «вторую»? изначальную?

В этом была своя, завернутая в тайну. Так это и клубилось во мне игрой воображения по двум-трем намекам: некий подавленный скандал, высылка не высылка, но чисто парижский — неформальный, ^формализуемый и, скорее всего, устный совет, данный ей в неких «коридорах власти» — как можно дольше не показываться на территории. Le territoire? Но территорию Гексагона охраняет не явная полиция, а тайная? Хочет ли она сказать, что у нее были проблемы с DST?

Улыбаясь, как Мона Лиза туристам, Летиция никак всего этого не проясняла — ни того, почему бросила свою ВВ с Парижем вместе, ни того, почему так старательно держалась от Франции подальше: даже сувениров не хотела никаких, когда я уезжал в Париж. Так и оставляя мне все это в виде постоянно висящей туманности — чисто астрономической небулы, если всерьез считать вселенной отдельно взятую душу.

В эфире корпорация впервые прорезалась за день до смерти Сталина, а первая генерация сотрудников формировалась с начала 50-х. Имена общеизвестные: Газданов и Вейдле, Адамович и Слоним, Франк, Бахрах, Варшавский. Предпенсионное поколение — к моменту появления двадцати-с-лишним-летней Летиции, в этом пожилом кругу ставшей именно тем, чем была ее парижская работодательница в глазах большого мира. L’etoile. Звезда пленительного.

Sexual harassment, Сексуальное Домогательство, за борьбу с которым по инициативе Авангарда человечества, взялись уже только в наше время, был тогда в порядке вещей, незыблемом, как базовые основы устройства мира и партикулярной человеческой жизни. Man’s world. Мир был мужским даже в Америке, и частью этого мира была «Свобода», маскулинность которой была либо американской, джентльменской, модерато, либо, что касается Службы, о которой речь, — собственно, русской, а это, господа… То есть, разумеется, были исключения. Среди американского начальства тоже: еще в 8о-е годы дамы вспоминали, как им приходилось прятаться в дамских туалетах от «этого цэрэушного козла», не суть важно, какого именно. Но исключениями пренебрегая, можно сказать, что в целом русское — это есть либидо, все сокрушающее на пути к цели, буде возникнет на экране радара: ассоциаций с самонаводящейся головкой тут не избежать.