Музей Совести
Шрифт:
Успешными.
Признанными.
Знаменитыми.
Известными.
Никто и ни при каких обстоятельствах не захочет добровольно прыгнуть с высокой ступени успеха вниз. В глубокую пропасть несчастной, бедной и неустроенной жизни. Это короткое путешествие не принесёт удовольствия от нескольких минут свободного полёта. Если, конечно, к ногам не привязан толстый резиновый канат, который сможет моментально втащить назад.
К большому сожалению, жизнь – не игра с резинками и такого шанса не предоставляет: если глубоко упасть, то назад уже не подняться. Все, кто знают об этом, не рискуют играть с жизнью в опасную рулетку. В чёт-нечёт. И не ставят в азартной
Не хотят подвергать риску с неимоверным трудом отвоёванные десять сантиметров своего места под солнцем. Менять этот кусочек райского счастья на девяносто сантиметров, но у подножья высокой горы. В сырости и мраке. И смотреть снизу вверх на проблески яркого солнца, появляющиеся между пробегающими тучами и облаками.
В поисках подходящего места такой охотник за комфортом стремится усесться поудобнее, втискивая разъевшуюся заднюю часть в ограниченную раму жёсткого стула славы и богатства. Если, конечно, привалит такая удача и жизнь вовремя подставит стул. Счастливчик живёт, наслаждается покоем и счастьем. Время от времени шевелит половинками раздавшегося седалища, чтобы разогнать кровь и взбодриться. Но вот и этого стало мало. Захотелось больше, дороже, красивее, уютнее. Тогда он идёт дальше. Туда, где его ждёт следующая ступенька нарисованного в его представлении счастья.
По ходу движения к очередной цели перестраиваются, заменяются, принимаются новые нравственные принципы. Согласно трудности пути и физической, вернее, этической форме претендента на следующую ступеньку успеха. Можно в этом случае надеть на нос тёмно-розовые очки, размывающие действительность, или смотреть на окружающих с прагматичным прищуром стороннего зрителя и греть душу чувством превосходства над остальным миром.
Согласитесь, совсем необязательно иметь всему человечеству устраивающую всех и каждого Совесть. Одну на всех. Не бывает общей Совести, как и общей свободы, потому что мир людей не готов носить брюки одного-единственного фасона или курить табак одного сорта. Да и Совесть, в конце концов, не букет ко дню рождения и не мороженое на десерт – даже они не каждому по вкусу. У кого-то – врождённая аллергия на цветы, а кто-то совсем не ест сладкое.
Вполне достаточно, если Совесть хорошо чувствует себя у небольшой части думающего населения планеты. Остальным ещё нужно осваивать мудрость жизни и учиться думать. Если, конечно, получится, и захочется напрячь свои застоявшиеся мозги решением непосильно трудной задачи: а могу ли я жить без Совести? А ежели с ней, то – как?
Решить эту трудную задачу каждому просто необходимо. Не для других – для самого себя.
Нам ведь хочется прикрыть тело какой-нибудь одеждой? Нет, не какой-нибудь, а лучше – дорогой, удобной и модной! Согласитесь, что ходить обнажёнными в мире одетых некомфортно. Не каждый может себе позволить не замечать среди всеобщей пестроты одежд собственной наготы. Разве лишь только те, кто не хочет замечать других, видя только себя в кривых зеркалах собственного благополучия. Всепоглощающего эгоизма.
Одежда – яркий пример.
В отличие от Совести, которую можно и не выставлять наружу.
Не показывать всем.
Не кичиться её эксклюзивностью и дороговизной.
Совесть намного интимнее, чем одежда или даже, чем самый интимный секс.
И если можно с приятелем обсудить прелести своей подружки, то редко кто отважится говорить о муках собственной Совести. Это почти то же самое, что подсчитывать извилины своего мозга – неприличная и даже несколько неадекватная
Именно поэтому тема Совести остаётся на Совести каждого.
Лучше её и не тревожить.
А ещё лучше и само слово реже произносить вслух.
Этой жизненной мудрости меня, Художника, исподволь учат заказчики…
Глава 2 Холст разоблачает
В один из ясных осенних дней я пришел в студию вместе с Учителем, чтобы немного её убрать перед посещением очередного заказчика. Придёт женщина, а они особо придирчиво реагируют на небрежность в студии. Как обычно, уборку мы делаем вместе. Так было у нас принято с самого начала жизни под одной крышей.
Пока я наводил порядок в ящике с красками, любовно перебирая разноцветные тюбики, Николай Львович – Отец и Учитель – отошёл к противоположной стене. Он освободил от одежды два красивых старинных кресла, купленных нами по случаю на блошином рынке, и поставил их на нужное место в центр комнаты. Спустя минуту я понял, что с его стороны не доносится ни единого звука. Полная тишина. Странно. Я невольно повернулся в угол, куда отошёл Отец – он молча стоял около портрета моей бабушки Алины, вперившись в него взглядом. Спина его казалась напряжённой.
– Ты что-то увидел на портрете, чего там нет?
Я засмеялся своему нелепому предположению, но после моих слов Николай Львович сильно вздрогнул. Плечи его резко дёрнулись вверх и медленно начали опадать. Случилось что-то неожиданное и непонятное. Он повернулся ко мне, и я увидел его удивлённые глаза, наполненные не то страхом, не то вопросом.
– Сынок, ты ничего здесь не дорисовывал?
Голос был странно сиплый и неуверенный.
– Нет, конечно. Зачем? Работа готова, и я ей вполне доволен. Да что случилось? Почему ты так странно стоишь? И говоришь загадками…
– Подойди, пожалуйста, сюда, Антоша. Поближе.
Отложив коробку с красками, я сделал десяток шагов до стены, где стоял Отец. Ситуация меня несколько забавляла, поэтому на губах моих светилась улыбка. Я подошёл ближе и молча остановил взгляд на картине. Отвёл на секунду глаза в сторону и тут же жадно впился в неё вновь. Невольная улыбка вмиг пропала. Настроение резко изменилось, я почувствовал невольный озноб.
– Нет, этого не может быть! Что это? Как ЭТО попало на холст? Кто мог позволить себе такую вольность? Зачем?
Неожиданно руки у меня задрожали. Страх окутал тело, захватил его в свои жёсткие колючие объятия. Отец, сам испытывающий подобные чувства, приобнял меня, прижал к себе, и мы оба в недоумении уставились на портрет моей любимой бабушки, который я писал с большой любовью. Я отчётливо ощущал под тёплыми руками Николая Львовича свои подрагивающие от сильного волнения плечи.
Бабушка Алина на картине по-прежнему сидела у стола рядом с яблоками и лежащей на них виноградной гроздью. Свет из окна также падал на её седую голову, отражаясь сзади лёгким ореолом. А справа, из-за тёмной гардины, где раньше, кроме фона, ничего не было мной написано… на неё смотрел мужчина. Он будто вышел на короткое время из своего укрытия! И протянул в сторону Алины белую, ухоженную руку. На безымянный палец насажен массивный золотой перстень с плоским чёрным камнем, по которому извивается золотая змейка. И с этой руки на пол стекают капли крови. Живой, ярко-красной крови. Мужчина впился взглядом в затылок Алины, не замечая ничего вокруг. От картины веяло на нас пронзительным холодом смерти…