Музей Винсента Ван Гога
Шрифт:
Незадолго до отъезда у Ван Гога случился сильный приступ, после которого наступил длительный период затишья. Мастер писал брату: «В настоящее время улучшение продолжается. Этот проклятый приступ прошел, как шторм, и я работаю спокойно, с неослабевающим пылом: хочу сделать здесь несколько последних вещей. Я работаю над холстом с розами на фоне, где эффект гармоничен и мягок благодаря сочетанию зеленых, розовых и лиловых тонов. Второй фиолетовый букет (проходит все стадии до кармина и чистой прусской синей) — совершенно противоположен первому. Помещенный
Над ними я работаю с таким подъемом, что укладывать вещи мне кажется труднее, чем делать картины… последние дни мне кажутся настоящим откровением в области цвета. Я чувствую, дорогой брат, что в смысле своей работы крепче стою на ногах, чем до отъезда сюда, и что с моей стороны было бы черной неблагодарностью бранить юг».
Эти сияющие натюрморты, последние картины с цветами — самое радостное из всего, что когда-либо написал Ван Гог. Они знаменуют его внутреннюю победу над зловещим Югом, просветленность чувств. В полотнах нет ничего вымученного или исступленного, никакой торопливости, зачастую так заметной в пейзажах художника. Он называл их «символами благодарности». Спокойные и радостные, полные жизненной силы, эти большие охапки ирисов на сияющем желтом фоне звучат как гимн вечно возрождающемуся великолепию природы.
Знаменитый барбизонец, певец крестьянской жизни Жан Франсуа Милле представлялся Ван Гогу настоящим классиком, мастера восхищали его монументальная простота форм, их округлая основательность, «миллеподобность». Повторяя присланные Тео гравюры, он работал маслом, свободно меняя пропорции, оживляя полотно своим темпераментным мазком, наполняя его цветом. «…Я занялся копированием из искреннего и глубокого преклонения перед Милле», — писал он брату. «„Вечерний час“ выполнен в гамме от фиолетового до бледно-лилового, свет лампы — бледно-лимонный, огонь — оранжевый, человек — красная охра. ‹…› Чем больше я обо всем этом думаю, тем явственнее вижу, насколько оправдано копирование тех вещей Милле, которые он не успел сделать маслом. К тому же работу по его рисункам и гравюрам на дереве нельзя считать копированием в узком смысле слова. Это скорее перевод на другой язык, язык красок, впечатлений… Даже если их раскритикуют и сочтут никуда не годными, как копии, это не поколеблет моей уверенности в том, что попытка сделать наследие Милле более доступным для обычной широкой публики разумна и оправданна».
Овер-сюр-Уаз. Май-июль 1890
Овер-сюр-Уаз, куда 21 мая 1890 прибыл Ван Гог, стал его последним пристанищем. Небольшой городок недалеко от Парижа, раскинувшийся на склоне спускающегося к реке косогора, издавна привлекал художников живописностью местности. В 1870-е там жили и писали Моне, Гийомен, Сислей, Сезанн, Писсарро. На самой вершине косогора узкие, извилистые улочки переходили в широкое плоскогорье, мягкими волнами тянувшееся до самого горизонта. Границей городка было маленькое кладбище с рядами надгробных камней, а вокруг простирались огромные, бесконечные пшеничные поля, на которых собирались большие стаи ворон.
Мастер поселился в небольшой гостинице напротив местной ратуши, по договоренности брата за ним наблюдал доктор Гаше — большой знаток и любитель современного искусства, который быстро стал искренним ценителем работ художника. Ван Гог испытывал сильный душевный подъем от нового окружения. «…Это место удивительной красоты, настоящая деревня
Весь период своего пребывания в Овере художник писал словно одержимый, будто стремясь успеть сделать как можно больше. Каждый день из-под его кисти выходила новая работа. За оставшиеся два месяца жизни он создал 70 картин и 32 рисунка. Колорит его новых полотен, кажется, вышел из последних натюрмортов с цветами, написанных перед отъездом: зеленые поля и деревья, фиолетовая земля, желтое, розовое — все ясное, свежее, словно омытое дождем.
В Овере мастер написал большое количество пейзажей в нехарактерном для его прежних работ сильно вытянутом горизонтальном формате. Возможно, здесь, проявилось влияние Пюви де Шаванна, произведения которого находились в центре художественных увлечений Ван Гога в последний год жизни. Сам Винсент говорил, что широкие панорамы оверских полей напоминают ему родную Голландию.
Обращаясь к Тео, Винсент так описывал этот сумеречный пейзаж: «Вечер, два грушевых дерева представляются совершенно черными на фоне становящегося желтым неба; кругом зерновые поля, а на фиолетовом фоне — замок, утопающий в могучей темной листве». «Я уже замечаю, что пребывание на юге помогло мне лучше увидеть север. Все получилось, как я предполагал: я лучше воспринимаю фиолетовое там, где оно есть. Овер, несомненно, очень красивое место».
В середине июня художник получил из Ле Пульдю очень порадовавшее его письмо от Гогена, где тот, помимо прочего, писал: «Несмотря на твое болезненное состояние, ты никогда не работал так уравновешенно, сохраняя в то же время непосредственность первоначального впечатления и внутреннюю теплоту, столь необходимые для произведения искусства, особенно в наше время, когда искусство превращается в нечто, основанное на холодном расчете, в нечто, заранее установленное».
А в начале июля Ван Гог нанес брату краткий визит в Париже, где встретился с известным критиком Альбером Орье, давшим в январе 1890 в журнале «Mercure de France» высокую оценку творчеству художника. В это же время он получил позитивные отзывы о своих полотнах, представленных на парижском Салоне Независимых. Наконец, Ван Гога стала замечать публика, его работы приобретали все большую популярность. Однако, несмотря на начинающееся признание, живописец именно в этот период особенно остро чувствовал себя несостоявшимся. За все восемь лет его титанического труда и неустанных усилий Тео была продана одна-единственная картина — «Красные виноградники в Арле», и художник продолжал оставаться на содержании брата, уже имевшего семью.
С конца июня над домом брата художника сгустились тучи: серьезно заболел ребенок, жена в результате бессонных ночей едва держалась на ногах, сам Тео был очень нездоров и крайне истощен, к тому же он ссорился со своими хозяевами и постоянно находился на грани увольнения и потери стабильного заработка. Семья перешла на сильно урезанный бюджет. Несмотря на очевидный кризис, нарастающее раздражение и отчаяние, брат старался щадить живописца: «Не ломай себе голову ни из-за меня, ни из-за нас, старина. Знай, самую большую радость я испытываю, когда ты здоров и целиком посвящаешь себя работе. Картины твои замечательны…»
Однако Ван Гог переживал за Тео, который являлся его единственной опорой. «Далеко не пустяк, если все мы не уверены в сегодняшнем дне; не пустяк, когда… мы чувствуем, что существование наше непрочно. Здесь мне тоже стало очень грустно, и я продолжаю ощущать нестерпимую тяжесть угрожающей тебе бури… Видишь ли, обычно я стараюсь держаться бодро, но жизнь моя в самой основе своей находится в опасности; поэтому мои шаги тоже неуверенны. Я боялся — не очень сильно, но все-таки немножко боялся, — что был для тебя обузой, живя на твои средства…»