Мужчина на всю жизнь
Шрифт:
— Я знаю, почему ты не хочешь, — сказала она. — Строишь из себя тяжелобольного.
— Ведь все будет, как обычно, — пробурчал он.
Но не все было, как обычно. Курт отрастил бороду.
— Слушай, у тебя такой солидный вид. Можно мне потрогать? Инга, расскажи, какое это ощущение? Будто целуешься со щеткой, да? Что, теперь у вас там все носят бороды? И скажи, пожалуйста, Куртхен, почему вы опять подняли нам квартирную плату?
Курт был бухгалтером и, как выяснилось, не имел никакого отношения к тому, что в принадлежащем социал-демократам жилищно-строительном кооперативе снова подняли квартирную плату.
— В общем, дела у меня
— Неужели мы пришли в этот дом, чтобы нас здесь оскорбляли? — сказала Инга.
Подбородок у нее дрожал.
— Думаю, мы видели их в последний раз, — сказала Марион, когда гости с шумом удалились.
— Ты можешь объяснить, зачем мы с ними общаемся? Только честно.
— Нет, не могу, — сказала Марион.
Оба невольно рассмеялись.
— Отращивает бороду, чтобы продемонстрировать свою прогрессивность, и в то же время повышает нам квартирную плату. С бородой. Без бороды никак нельзя.
А потом как-то во время ужина Марион сказала:
— Послезавтра я начинаю работать в "Карштадте"[1].
Он дождался, пока все поели и дети вышли из кухни, потом сказал:
— Моего мнения можно больше уже не спрашивать?
Она встала и начала складывать посуду в мойку. Когда они поженились, она была секретарем-стенографисткой. Теперь ей дали место на складе.
— Я сидела дома из-за детей. Сейчас они подросли, и я могу делать что хочу. Кстати, деньги нам тоже не помешают.
— Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, — сказал он.
— Сейчас начнется фильм.
Она вышла из кухни.
Но если бы не наши теперешние обстоятельства, до этого бы не дошло, сказал он сам себе.
У него появилось кое-что на примете.
Очень вовремя.
Это поможет папочке снова оказаться в седле.
Но тс-с, это большой секрет. Я буду нем как могила, мой мальчик.
Вальтер из его команды, тоже "Гамбургский сокол". Случайно встретились на улице. Радостно кинулись друг к другу, столько лет не виделись. Вальтер как раз вернулся из Неаполя с монтажных работ. Да, неладно с тобой получилось. Но теперь слушай внимательно. Все к лучшему. "Скоч" или "Бурбон"[2]? (Ильза, принеси-ка лед.) Сигареты из "дьюти-фри-шоп"[3]. Через неделю ему снова ехать, на этот раз в Хаммерфорс.
— Верю я, однажды будет чудо[4]…
Он смывал с себя мыльную пену. И пел во весь голос. Квартира была пуста, и в этом тоже было нечто новое, необычное. Наконец-то можно побыть одному.
Вальтер, старая лошадь. Как они тогда держались друг за друга.
Джонни, мудрая старая обезьяна.
Девушка, подсядьте-ка на минутку к старику Яблонскому, нужно кое о чем потолковать.
Каждый раз Джонни верно настраивал не только его самого, но и Марион. Внушал ей, какого на редкость
Однажды — ему было тогда лет пятнадцать — Хайнц увидел своего отца спящим на диване в кухне. Они были одни в квартире, близился вечер. Слабый свет, проникавший со двора, похожего на колодец, угасал. Старик дышал шумно, с трудом. Седые волосы на крупной голове уже начали редеть. Хайнц смотрел на лицо, изборожденное глубокими морщинами, на руки, лежавшие на груди, словно тяжелый, тянущий к земле инструмент. Четверть века в пароходных трюмах, скрючившись на спине или на животе, четверть века только пламя сварки и тяжко гудящая, темная сталь. В дождь и в мокрый снег. В августовскую жару. На сыром ветру с Эльбы.
Не хочу я лежать вот так же, когда придет мой срок, подумал он. До сих пор он хорошо помнит тот миг и решение, которое принял тогда: не будешь ты так лежать в конце жизни.
Скорее вырваться с Ферайнштрассе, вырваться из Аймсбюттеля, беднейшего гамбургского квартала, над которым вечно облаком стояли крик и брань. Вырваться из квартиры, которая делалась все теснее, по мере того как подрастали дети. Старшим братьям давно уже пора было покинуть родительский дом. Но один из них угнал автомобиль и попал за решетку. Из исправительного заведения в Нойенгамме он вернулся отпетым прохвостом, с длинными сальными космами и татуировкой на обеих руках; в первый же день он с ухмылкой объявил домашним, что уж во второй-то раз они его так легко не зацапают. Работы он не нашел. Старший брат работу нашел, только из-за своих куриных мозгов и хамских повадок так и не смог найти жену. Сестра была девица нахальная, веселая, вечно охотилась за мужиками, но подолгу никто ее не выдерживал. В конце концов она забеременела, а после сидела в супермаркете за кассой, толстая, злющая, языкастая, всегда в дурном расположении духа. Вечерами она в одиночестве торчала в пивнушках, но мужики на горизонте не появлялись. За ребенком ухаживала мать; девочка была тоненькая, худая до прозрачности, в шесть лет она еще мочилась в постель. Мать почти не раскрывала рта. Единственное, на что она еще надеялась, это годик-другой пожить на склоне лет для себя, когда она наконец-то останется одна.
Только бы вырваться отсюда. Ведь другие тоже как-то начинали: Хайн тен Хоф, Буби Шольц, Макс Шмелинг, Джин Танни, да мало ли кто еще. Он-то чем хуже. Они росли в таких же квартирах. Конечно же, дело было не только в спорте. Была мечта, что их заметят. Мечта о больших победах. Мечта о больших деньгах. Не о тех ничтожных пустяках, насчет которых так много рассуждал его старик: ну там повышение заработной платы, или забастовка, или стычки из-за тарифов, или протесты против атомного оружия, или работа в СДПГ.
Нечего удивляться, что спортивное общество заменило им семью, а Джонни стал чем-то вроде матери. Тренер Джонни, который гонял их до изнеможения, боксировал с ними, держал их в хорошей спортивной форме, давал правильную установку и точно знал, кто и когда выложился полностью. К нему можно было прийти со своими заботами, он нутром чувствовал, когда у тебя неприятности, внимательно выслушивал и порой даже трепал рассказывающего по щеке. Джонни, который говорил: "Вы можете пить и курить и все такое, но только я должен об этом знать". И поскольку никому не хотелось признаваться Джонни в чем-то подобном, никто из них не пил и не курил.