Мужчины и женщины существуют
Шрифт:
Хирсанов действительно решил купить у мангальщика Камиля живого барана, с тем чтобы при нем его зарезали и освежевали. Поэтому после поздравлений с наступающим Новым годом и восточных объятий он пошел выбирать с Камилем барана в кошаре. Камиль шел и жаловался на то, что перед Новым годом баранов осталось мало, всех молоденьких разобрали, но все равно он подберет старому клиенту хорошего, с большим курдюком, который, если правильно приготовить, будет “самый вкусный еда на Новый год”. Хирсанов по своему обыкновению допытывался, как правильно его готовить
Людмила Тулупова сидела в машине.
Савилову и Сковородникову, наблюдавшим издалека за происходящим с небольшой парковки, казалось, что она и не собирается выходить из автомобиля.
— Что она там сидит? Черт! — выругался Савилов.
— Холодно. Греется.
— Сходи, пройдись, посмотри. Закажи нам по шампуру.
Сковородников вышел из машины и двинулся к павильону. Навстречу ему выбежал мальчик и, открывая перед ним дверь, спросил, будет ли он заказывать шашлык или люля и сколько порций.
— Две.
— Две люля — две шашлык, — принял заказ предприимчивый мальчишка.
— Два шашлыка! — почти по складам произнес Сковородников.
— Хорошо. Зачем, дяденька, нервничать?!
В это же время подъехала оперативная машина. Из нее вышел водитель и тоже заказал у мальчишки три порции мяса с собой.
Через некоторое время все участники охоты ели мясо, но судьба сортировала людей на тех, кто ест свой последний кусок, и на тех, кому суждено делать это еще не раз.
Из перерезанного горла барана толчками выливалась кровь в пластмассовый синий таз, часть ее каплями попала на свежевыпавший снег и по-новогоднему украшала его. Хирсанов с пытливостью мальчишки наблюдал за умелыми действиями азербайджанца, а тот, чувствуя его ученический восторженный взгляд, сказал ему без почтения:
— Ты когда-ныбудь кровь кушал?
— Нет. А ее едят? — удивился Хирсанов.
— Еще как идят! Жарят на сковородке…
Тулуповой мальчишка принес порцию шашлыка в машину, она его съела одна, пока Кирилл возился с покупкой барана. Потом вышла на мороз, чтобы выбросить одноразовую тарелку и заодно помыть руки. Возвращаясь к автомобилю, она неожиданно столкнулась с земляком, отходившим от хирсановского джипа. Сковородникова она узнала сразу, несмотря на то, что тот был в спортивной куртке, вязаной шапке и высоко закутан шерстяным шарфом. Она узнала его моментально, как узнают своих детей в любой темноте и непогоде, он так же, как его отец Андрей Сковородников, шел медленно, спокойно, словно по пляжу.
— Ты, — удивилась она. — А чего ты тут делаешь?
— Работаю.
Она не понимала, как могла произойти их встреча здесь, на дороге.
— Где?
— Тут. Хотите, поехали с нами в Москву — мы тут с ребятами, — невнятно произнес Сковородников и показал на савиловский “Форд”. — В Москву, в общем, едем.
— Нет, спасибо. Не могу, меня ждут… — сказала она машинально — эта вторая случайность уже совсем никуда не укладывалась, была уже знаком, дальним и непонятным приветом из Червонопартизанска.
— Ждут, — повторила она.
— Тогда с Новым годом! — сказал Сковородников и своей династической походкой
— Да. Тоже, — через длинные паузы говорила она. — Тебя.
39
Кирилл Хирсанов, довольный собой, со словами восторга загрузил в багажник завернутую в полиэтилен тяжелую тушу барана, и они выбрались на темную трассу, проехали по дороге несколько километров, и подогретый удачной покупкой Хирсанов придавил педаль газа. Тулупова, все еще не понимавшая смысла последней, случайной, как ей казалось, встречи, сказала своему кремлевскому другу:
— Ты знаешь, кого я только что видела? Помнишь…
Это было ее последнее слово. Она его еще один раз повторила, уже когда на огромной скорости, без тормозов они летели в белую придорожную бездну, повторила шепотом и протяжно, как начинают русскую песню, со вздоха, с сердечного порыва:
— П-о-м-н-и-шь…
Она видела, как бумажно мялась черная крышка блестящего в свете фар капота, как сыпалось стекло, словно дождь с градом. И ничего не было слышно. Перед глазами, уже полузакрытыми, летел белый тальк из сработавших подушек безопасности. Тальк, похожий на дым и облака. Она совсем не чувствовала боли. Совсем. Даже порезанный палец на кухне болел бы больше. Она чувствовала, что все крутится и летит. И долго. Долго. Летит. И мелькают слова, которые она то ли произносит, то ли они сами высвечиваются на какой-то приборной доске: “я. ты. смех. было. чудо. как все. беспокойство. возьми. саранча. и все. любовь. беспокойство. много. женщина. колбаса. ух. нашатырь. ночь. всегда. муж. солдат. здесь не храм. кольцевой. ведется следствие. вызывает тот факт. городом. тело”. И потом она видит его, узнает и говорит своим тихим, звонким, детским голосом:
— Здравствуй, Павлик.
— Здравствуй, Мила.
— Павлик, ты?
— Иди сюда, — говорит Павлик.
— Почему ты тоже говоришь “иди сюда”?
— Потому что только сюда можно идти. Всю жизнь шла сюда, остался последний шаг. Не держись, там ничего нет, — сказал Павлик.
— Почему? Почему нет? Там все было. Там…
— Не держись — я тонул смело…
— Смело?
— Да.
— Очень смело?
— Смело.
— У меня там дети. Могут быть внуки. Я их теперь не увижу.
— Увидишь, отсюда все видно.
— Правда?
— Иди сюда… Иди сюда…
— Идти?
— Смелее.
— Мне кажется, что у меня еще бьется сердце.
— Это не страшно, скоро это пройдет. Не держись.
— Ты меня ждал, что ли?
— Конечно.
— Но ты знаешь, сколько мне уже лет…
— Да, но ты пришла ко мне все той же девочкой трех лет.
— Ты что, меня еще любишь? Ты что, любишь меня? Ты… что ли…
— Мужчины существуют для того, чтобы любить женщин… Ты моя единственная женщина. Единственная на всю ту, короткую, и эту бесконечную жизнь. Ты — моя жена…
— Я жена?
— Да.
— Жена?
— Ты — жена ангела.
— Но я…
— Я так долго получал от тебя письма.
— Да, я тебе писала…
— Я их читал. И вот мы снова встретились.
— Но меня теперь нет… меня же теперь нет…