Мужики и бабы
Шрифт:
– А гитара, а песни? – Саша снял со стены гитару и с лихим перебором прошелся по струнам:
Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..Цыганочка Оля несет обедать в поле…– Нет, Саша… В другой раз, – заупрямился Успенский. – Я пойду.
– И я пойду, – хмуро сказал Бабосов.
– Я вам пойду! – Саша стал спиной к дверям и еще звонче запел, поводя гитарой и подергивая плечами:
Я– Анюта, ходи на круг! – крикнул он. – А там поглядим, у кого рыбья кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха…
Анюта словно выплыла из-за стола – руки в боки, подбородок на плечо, глаза под ресницами как зашторены, и пошла, будто стесняясь, по кругу, выбивая каблучками мелкую затяжную дробь, развернулась плавно перед Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
– Дмитрий Иванович!
– Митя! Ну что же ты? – тотчас раздалось из-за стола.
Он глядел исподлобья на удаляющуюся от него Анюту и снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше, важно размахнул бороду и сказал:
– Кхэ!
Потом скрестил руки на груди, поглядел налево да направо и пошел шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:
Деревенский мужичокВырос на морозе,Летом ходит за сохой,А зимой в извозе…– Вот так-то… Ай да мы! – весело крикнул Саша, сам бросаясь на круг, и закидал коленки под самую гитару:
Ах, тульки, ритатульки,Ритатулечки-таты…Ходят кошки по дорожке,Под забором ждут коты…– Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. – шумел Михаил Николаевич, пристукивая кулаком по столу. – Вот это по-нашему… Вот это по-русски. Наконец-то и у нас праздник… А то развели какую-то словесную плесень. Выпьем мировую!
Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
– А ты чего присмирел?
– А вот соображаю – с кого начинать надо…
– Чего начинать?
– Обниматься… Без объятий что за праздник. Не по-русски.
– Но, но! Не выезжай на панель, разбойник, – шутливо погрозил ему старик и сам засмеялся.
Все были довольны, что так легко и просто ушли от давешней размолвки, что стол полон всякого добра, а хозяйская рука не устала разливать да подносить вино:
– Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в обнимку и пели, мрачно свесив головы:
Скатерть белая залита вином,Все гусары спят непробудным сном…Когда Успенский с Марией встали уходить, поднялся Бабосов;
– И я с вами. Без Мити не могу.
– А ты куда это на ночь глядя? До Степанова почти десять верст… В овраге ночевать? – набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи. – Тебе постлано на сеновале. Сиди.
Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем через двор до самой калитки. В наружном дворе, сплошь заваленном новенькими колесами, расточенными белыми ступицами, штабелями темного гнутого обода и березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая на эти древесные горы:
– Справляетесь?
– Освоился…
– Нужда заставит сопатого любить?
– Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича Каманина нужда так нужда…
– Какого Каманина? – спросил Успенский.
– Да сына купца… Бывшего уездного следователя.
– Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
– Да… В пивной стоит… вышибалой. А мы-то еще живем, – невесело подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи. Стояла вечерняя сухая жара с той вязкой глухой тишиной, которая расслабляет тело и навевает странное беспокойство и нетерпение.
– У меня сейчас такое чувство, – сказал Успенский, – будто, того и гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть с разбегу в холодную воду…
Мария засмеялась:
– В Сосновку захотелось… К русалкам?
– А что? Пойдем в Сосновку?! – он поймал ее за руку и притянул к себе.
Она уперлась ему локтями в грудь и долго пружинисто отталкивалась, запрокидывая лицо:
– Да ну тебя, ну! Видно же… Ты с ума сошел? – твердила она. – Вон из деревни заметят.
– Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе я понесу тебя… Возьму вот и понесу, пусть все видят.
– Ладно, пойдем… Да пусти же.
Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку, заговорила с притворной обидой:
– Какой ты еще глупый… какой дурной.
Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски. В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго и слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
– Кто такой Бабосов? – спросила она.
– Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
– Я знала, что он, да не знаю кто.
– Да как тебе сказать… В народе про таких говорят – теткин сын. Мужик способный, знающий… Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся, а я орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его был каким-то чиновником. Почтовым, что ли… Умер в двадцать первом году, в петроградский голод. Матери тоже нет… Так он и мотался в одиночестве… Состоял в каком-то кружке. Их накрыли… Вот он и бежал с глаз долой. В деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке. Здесь вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А чего он тебя заинтересовал?