Мужская тетрадь
Шрифт:
1990
Весь этот рок-н-ролл
«Я не была здесь лет пятьсот, но ничего не изменилось…» (Ахматова). «Алиса» дает концерты в «Юбилейном» – значит, опять лихорадка на Петроградской стороне, отряды доблестного ОМОНа, шмон на входе, толпы юнцов и юниц в красных шарфах, тысячеглавое чудище возле сцены, вскидывающее руки в едином оргиастическом порыве: «Костя! Костя!» Так было десять лет назад – и так же точно, ровнехонько, один в один сейчас.
Согласитесь, уже сам по себе факт этот достоин изумления. Константин Кинчев, в свое время шагнувший на сцену поперек всех норм и правил, достиг в своем существовании некоторой канонической, даже академической непререкаемости. Как-то, оказавшись после долгого перерыва на балете «Лебединое озеро», я была поражена танцем маленьких лебедей, воскликнув:
Константин Кинчев, который по масштабу дарования, разнообразию и протяженности творческого пути, силе влияния на современников давно уже народный артист России, лауреат Государственной премии (за концертные программы 90-х годов) и почетный гражданин Санкт-Петербурга, как вы сами прекрасно знаете, государством не приручен и обществом не усыновлен. Более того, ни одна из существующих в шоу-бизнесе мафий даже не делает попыток покушения на Костю – классика русского рока. Все знают, насколько это дохлый номер. Подобно герою известного мультфильма, Кинчев может с гордостью сказать: «Я сам по себе мальчик. Свой собственный!»
И это, может быть, главный урок, заключенный в Костиной жизни-творчестве. Этому он пытался выучить свое поколение, а затем все последующие. Это и притягивает к нему юность, всегда желающую жить «сама по себе».
В конце декабря Константину Кинчеву исполняется сорок лет – пятнадцать из них прошли на глазах публики. Он бывал всяким-разным. Маленький надменный тролль Илья Лагутенко не случайно отзывается о Кинчеве отчужденно и непочтительно – а как иначе замаскировать тот малооспоримый факт, что вся манера пения Лагутенко скопирована с раннего Кинчева, включая лукаво-рассеянную улыбку и туманно-плавающие интонации? Вокруг молодого Кости разливалось немало тонкого яду, не один соблазн кривого и окольного пути манил его, вовсе не сложно было ему замкнуться в самовлюбленной акробатике при его-то силе магического воздействия на людей. Но, как говорится, трещина в мире прошла через сердце поэта, а русская катастрофа нашла своего вестника.
На рок-фестивале 1986 года, отбросив обаятельное магическое кривлянье, он вышел, величественный и торжественный, и спел: «Я начинаю путь… Я принимаю бой… Я говорю живым: это – лишь остановка в пути…» – и отсюда и до сегодняшнего дня лирическое и острое переживание судьбы отечества сделалось для него главной и единственно важной темой творчества. Основное созидание артиста, поэта и музыканта К.Е. Кинчева заключается не в сочинении песен, а в сотворенном им образе по имени Костя. Уже двенадцать лет, вместе со всеми детками невеселой мамы-Родины, Костя бредет по русским непроторенным дорогам, то воюя за обновление русского мира, то пытаясь разобраться с личной смутой в душе.
Костин мир – чисто мужской мир, построенный на векторе непрестанного движения, строгих и четких бинарных оппозициях, идее борьбы и завоевания, – лишен конкретного житейского содержания. Это Гарик Сукачев, шансонье московских улиц, может спеть про Витьку Фомкина, которого тюкнули в подворотне монтировкой, а потому Люська-жена зря «варганила ужин». Маленькие Гариковы шедевры несказанно очаровательны, и каждый раз, когда я слышу «А за окошком месяц май…» или «Где-то возле Ордынки или возле Таганки…», уютное тепло разливается в душе, и все-то мило и любо на свете – и май в Москве, и каблучки, стучащие по асфальту, и бедняга Витька Фомкин, и тот ласковый, добродушный и бесшабашный голос, который поет о житейской суете без всякого пренебрежения, но с нежностью и пониманием.
Та жизнь, которую проживает Костя, – не совсем земная. Может, и совсем не земная. Русский путь четко ощущается им как путь мистический, где все имеет потаенное сверхзначение. В земной, тем более русской жизни отражаются, будто в кривом зеркале, неведомые звездные войны и небесные бури. В грубой земной толще застревают осколки далеких символических происшествий. Проще говоря, если где-то там Денница Люцифер опять потеснил Михаила Архистратига, то у нас здесь заболевает Борис Ельцин и
Своего лирического героя Кинчев никогда не идеализировал, а в последние годы все чаще именует его «дураком», «дурнем». Мера непритворной искренности в нем столь велика, что подростковые сердца он привлекает – помимо смысла песен – своей хмурой и яростной честностью. Его фанам не случайно всегда шестнадцать лет. Когда юное сознание уже выросло из С.Я. Маршака, но еще не доросло до Ф.М. Достоевского, уже хочет самоопределиться вне цепи рода, но еще не понимает промысла Творца, тут-то возникает, и очень кстати, Костя с его символическими туманами, призывами к свободе и ответственности, непонятной, но блаженной мистерией строго самостоятельной жизни и лихими энергетическими вихрями «все-это-рок-н-ролла». В шестнадцать лет, когда ничего еще не выбрано и тягомотная упряжка взрослой колымаги-жизни еще далеко впереди, так хорошо поплясать вместе с Костей среди воображаемых молний, радуг и дождя, а не на замызганной дискотеке с пакетиком дури в кармане…
Итак, 12 декабря я отправилась на программу «Алисы» под названием «Солнцеворот», чтобы узнать, куда же забрел нынче наш хмурый воин, энергетический талисман поколения, которое уже давно не «молчит по углам», а кричит на всех перекрестках. Чем он жив, в каком он настроении, и сказались ли на его песнях догматы православия, чьим пламенным сторонником Кинчев является нынче. Также хотелось въявь услышать гимн «Мы – православные», известие о сочинении коего меня нисколько не обрадовало.
Религия и художественное творчество не враждебны друг другу. Религия и есть художественное творчество, созидание тела Веры, ее воплощение на земле духовными силами народов и наций. Когда-то православие было творчеством, когда-то творил Иоанн Златоуст и писал Дионисий, когда-то все было живо, истинно, полно провиденциального смысла, касалось подлинных истоков и питало души людей. Где же они сейчас, Златоусты? Угрюмый иеромонах Роман, под гитарные переборы отрицающий всю земную жизнь яко тлен и прах? Где творчество? Нечеловеческая пошлость восстановленного храма Христа Спасителя? Да появись сейчас новый Златоуст – его сошлют подальше, чтобы не нарушал отчетность. Никакого развития, никакого дыхания жизни, никаких поисков взаимопонимания с миром – всё в православии застыло, закоченело, раз и навсегда улеглось и оформилось. Все попытки принести в это холодное и высокомерное царство свою горячую голову, по-моему, плачевны. Хорошие артисты, отъехавшие в православие, начинают хулить свою профессию – но ведь, скажем, в прошлом веке все артисты были православными, а некоторые и совсем набожны и в вере истовы, что нисколько не мешало им служить Театру. Что за вечное проклятье несамостоятельных умов – категорически противопоставлять Веру и Мир? Ведь это – тупик, горестный и для Веры, и для Мира.
Надо заметить, нового Златоуста из Кинчева пока не вышло. Песня «Мы – православные» получилась слабой и незажигательной. Припев там такой: «Мы – православные – йе-йее», то есть окончание слова растягивается, выпевается в типичном рок-н-ролльном междометии. Смысл тоже, в общем, можно свести к этому же: главное что? Главное – мы православные – йе-йее. Если это не апофеоз кича, то что же это?
Но худосочное и абстрактное морализаторство православного Кости было растворено и утоплено в потоке иной, живой песенной речи. В своих странствиях по диким русским полям он погрубел и, кажется, устал – но ничуть не изменился по существу. Все так же смотрит в небо и видит, что «смена тысячелетий – лишь улыбка Творца». Все туда же зовет его «солнца белая рать» и благословенная природа, воспевая которую Костя успокаивается и отдыхает от смуты и боли. Все с той же тревогой глядит он в современную круговерть, с тоской спрашивая себя: «Как же это случилось – нас застали врасплох? Ведь мы знали игру, мы играли жизнь – а теперь идем за повелителем блох!» (Цитирую по памяти и, возможно, не точно, поскольку вследствие шума и гвалта расслышать можно около половины текста.) Так же мчится он неизвестно куда лихой ночью по воспетой им «трассе Е-95» и заканчивает концерт не рецептами быстрого и дешевого покаяния, а печальным: «Кто я? Знаю ли я, кто я? Знаю ли, кто мой отец? Помню ли, как зовут мать? – я не берусь отвечать…»