Мужская верность (сборник)
Шрифт:
А потом власть переменилась. Кто был никем, тот стал всем. И наоборот. В Валентине проснулись все инстинкты сразу: и продолжение рода, и забота о потомстве, и собственнический. Эгоизм семьи. Семья — это все. А остальное человечество может переломать себе ноги и руки, выродиться от болезней и провалиться в тартарары. Анатолий иногда стеснялся своей жены, но в глубине души его это устраивало.
У Анатолия был талант «делать деньги». И он любил сына.
Анатолий откинулся на стуле. Его лицо было бледным и неподвижным, будто он его отсидел. Глаза оловянные, рот приоткрыт —
Нога расширялась и становилась как ведро.
— Тебе надо вызвать сына, — подсказала Валентина. — Пусть он отвезет тебя в больницу.
Татьяна представила себе, как ее сын поедет ночью по обледенелому корыту, разобьет машину, покалечится сам и они вдвоем окажутся в разных больницах.
— Я вызову «скорую помощь», — сказала Татьяна. — Это быстрее.
Сережа свалился и спал на диване.
— Хочешь, мы возьмем его к себе? — с готовностью спросила Валентина.
Это предложение означало: сейчас они возьмут Сережу, встанут, уйдут домой и лягут спать, и Анатолий получит свои восемь часов непрерывного сна.
Сережу растолкали. Он сидел с бессмысленными глазами.
— Поди возьми свою пижаму, — велела Татьяна.
Сережа ушел и вернулся с пижамой, держа ее как-то бесхозяйственно, в кулаке.
Валентина взяла из его руки пижамку, и они пошли.
«Ну, хоть так…» — подумала Татьяна. Крикнула вслед:
— Ты его не обижай!
Валентина могла дать мальчикам тарелки, в которых лежало бы разное, в пользу своего сына, разумеется. И Сережа обязательно бы заметил. И почувствовал себя непривычно.
— Не говори ерунды, — отозвалась Валентина из-за двери.
Татьяна осталась одна. Теперь можно заплакать. Но что это даст? Как говорит Сережа, «какого смысла»?
Татьяна позвонила в «Скорую». Отозвались довольно быстро. У дежурной был плоский жестяной голос.
Татьяна назвала причину вызова, адрес и свое имя.
— Вы та самая Татьяна Соколова? — удивилась дежурная, и ее голос перестал быть жестяным.
— Та самая, — подтвердила Татьяна.
— Сейчас приедем, — пообещала дежурная. — Ждите.
Вестибюль больницы оказался просторным, с мраморными полами, высокими потолками. Похоже, больницу строили в прошлом веке. Сейчас так не строят. Современное строительство — минимум затрат.
Одновременно с Татьяной в вестибюль ввезли на железной коляске подломанного бродягу. Он где-то упал и сломал ключицу. Бродяга был в грязной куртке, с волосами, слипшимися от грязи, и казалось, что по его лицу ползут вши.
На Татьяне тоже была довольно грязная куртка — дачная рабочая одежда. Она убирала в ней территорию и жгла костер. На первый поверхностный взгляд они с бродяжкой не особенно отличались друг от друга. Этакая опустившаяся парочка.
У бродяги была хрустальная мечта: остаться в больнице хотя бы на неделю, поспать на простынях, поесть по утрам горячую кашку. У Татьяны была противоположная мечта: наложить гипс и уехать из больницы как можно быстрее, в эту же ночь.
Вышла женщина-врач — сонная и раздраженная.
— Поспать не дают, — с легкой ненавистью сообщила
Последние слова относились к медсестре.
Рентгеновский кабинет оказался закрыт. В него долго стучали, как в амбар, поскольку дверь была обита железом. Но так и не достучались. Кто-то куда-то ушел. Пришлось ехать в другой рентгеновский кабинет, в конец длинного коридора. Медсестра везла Татьяну, глядя перед собой светло-голубыми прозрачными глазами. Медсестра обладала внешностью фотомодели, но почему-то работала в травматологии. Имела место явная несправедливость, и Татьяна чувствовала себя виноватой.
Врач стала делать рентген. Уложила ногу. Татьяна чувствовала себя виноватой перед врачом за то, что не дала ей спать. Она была виновата во всем, и выражение лица у нее сформировалось зависимое, как у нищенки.
Врач сделала снимок, увидела перелом, и смещение, и разрыв связки, и все, что нужно. Вернее, не нужно, но было.
Врач стояла и раздумывала: смещение не особенно большое — и так срастется. В крайнем случае будет хромать.
— Сколько вам лет? — спросила врач.
— Пятьдесят, — ответила Татьяна.
Средняя продолжительность жизни — семьдесят пять лет. Значит, еще двадцать пять лет.
— Ваша профессия? — спросила врач.
— Актриса.
«Так… — подумала врач. — Актеры — народ эмоциональный. Лучше не связываться. Бабка из деревни — другое дело: уедет себе и будет там хромать покорно».
Врач решила отодвинуть себя от греха подальше, оставить Татьяну в больнице. Она села и стала писать историю болезни.
Татьяна достала деньги. У нее были только крупные купюры. Сдачи ведь не попросишь. Она протянула сонной и злобной врачихе убедительную хрустящую бумажку. Врачиха тут же проснулась и с удивлением посмотрела на денежный знак.
— Зачем? — удивилась она человеческим голосом.
— Иначе не заживет, — объяснила Татьяна.
Врачиха смотрела и моргала. Стеснялась. Боролась с искушением.
— Берите… — подбодрила Татьяна.
— Спасибо, — растерянно проговорила врач. — Как много…
Татьяна вздохнула и снова почувствовала себя виноватой за свое государство, которое держит врачей в нищете. Государство хамит и не стесняется. Татьяна успела заметить за свои пятьдесят лет, что государству стыдно не бывает. Оно потопит на теплоходе, завалит в шахте и не покраснеет. Не извинится. А даже если извинится, что изменится?
— Сейчас вас положат в бокс, — сказала врач. — А завтра переведут в отделение.
Татьяна проснулась рано, непонятно во сколько. За окном колыхалась серо-фиолетовая мгла. Окно было разбито, заделано фанерой. Оттуда тянуло холодом. Татьяна надела лыжную шапку. Она лежала на простынях под одеялом — в куртке, лыжных штанах, а теперь еще и в шапке. В чем приехала, в том и легла.
В боксе стояли еще две кровати. На них спали еще две подломанные женщины.
Татьяна заплакала — первый раз, через шесть часов после случившегося. Должно быть, в первые минуты природа отключает блок паники. А через шесть часов включает, чтобы человек все осознал и включился в борьбу.