Мужские рассказы
Шрифт:
Номер четыреста четырнадцать. Бывшая квартира, разделённая злой рукой проектировщика на гостиничные номера. Мелкие и несуразные Прижатые друг к другу и к винтовой лестнице. Мелкие гостиницы, мелкий доход, мелкие людишки…
Дымов плёлся по лестнице, держась рукой за ковролиновую стену.
Мелкая жизнь в большом и сияющем, как Северный вокзал, мире. Мелкие страны, порезанные на куски железной дорогой. В мелких странах вероятно, не может быть великих людей. Не случайно этот мелкий ростом но великий по натуре корсиканец построил французам империю. Он хотел, чтобы Северный вокзал сиял не только над десятым округом.
— Вивль император!
Франция — это больше чем четыреста
Дымов ввалился в свой номер. Ага, перестелили кровать. И вещи сложили. Чувствуется рука цивилизованного человека. Дымов скинул туфли и распластался по широкой и плотной, как ледовая глыба, кровати. Он больше ни о чём не думал. Только прямо против его глаз, на столе, замерла базальтовая статуэтка пляшущего воина. И теперь она всем своим видом прижимала Дымову мозги. Он возил эту статуэтку с собой как талисман. Даже не внимая тем неудобствам, которые возникали при её перевозе. Статуэтка была тяжёлая, увесистая и занимала много места в дорожной сумке. Кроме того, она могла бы навлечь на Дымова таможенные неприятности, ибо представляла какую-то ценность. Какую именно, Дымов не знал. Статуэтку сделали уральские мастера. Она шла как антиквариат. Но главное её достоинство состояло в другом. Этот простенький пляшущий мужичок с круглыми кулачками выделывал в дымовской голове нечто совершенно невообразимое. Он пробирался к уставшему и почти проваленному в сон дымовскому сознанию и начинал там плясать. Базальтовая ножка била о землю, и в такт ей базальтовую ручку заламывало мужичку за голову. Базальтовое тельце поводило плечами, освобождая себя от оцепенения.
Это смотрелось бы забавно, если бы не таило в себе нечто жутковатое. Мужичок расходился. Его пляску сопровождал очень тихий, почти размытый говор. Возможно, это был напев или некая музыка. Едва различимая, она обретала странную власть над сознанием Дымова. Он был подавлен, смят, прижат к своему углу в кресле или к кровати. Потом он начинал испытывать удушье. Растущее. Выдавливающее из него хрипоту и отчаяние. А мужичок плясал и улыбался Дымову своей каменной улыбкой.
Дымов искал спасения и находил его воображая себе какого-нибудь противника. Реального или выдуманного. Не важно. Он всё забирал на себя. Музыка обрывалась, нервно вздрагивая обнажёнными аккордами, точно рвались струны. Мужичок замирал, подняв базальтовую ножку. А Дымова пробирало такое телесное наслаждение, будто он только что выполнил половую функцию, убив ею любовное бешенство самой желаемой из женщин.
Да, всё это было странным. Необъяснимым. Дымов даже подумывал, что он шизофреник. Но никаких других проявлений подозреваемого недомогания Дымов за собой не замечал. Кроме того, частое наблюдение за пляшущим воином стало мало-помалу истощать силу воздействия статуэтки, а вместе с тем и эффект завершающего действия. Ощущения притуплялись, меркли. Поэтому Дымов не злоупотреблял базальтовой магией.
Однако сегодня он получил каменной пляски сполна. Должно быть, в том оказалась повинной его простуда, задушенная знойным духом кальвадоса.
Когда Дымова совсем распирало накатившее на него безумие, а от каменного плясуна уже начали содрогаться стены отеля, жильцу четыреста четырнадцатого номера неожиданно вспомнилось имя — Рите Хаас. Такое необычное для нашего уха. Вспомнилось и всё тут. Дымов сказал самому себе:
— Рите Хаас!
Он сказал и почувствовал, как подушка под его плечами рассыпалась по всему телу колкой дрожью…
Хаас выходил из отеля «Бальзак». Он уже вдохнул уличной свежести и лениво перевёл взгляд на сырую смоль
Утром, когда солнце метнуло по светлому городу свои первые стрел», голландец был уже на ногах. Его утренний моцион нёс в себе боевую мощь профессиональной боксёрской разминки. Должно быть, Хаас уже слишком увлёкся потому, что его вовсе не тронуло отсутствие каких-либо скульптур вблизи отеля.
В отеле «Крильён» на площади Обелиска в этот ранний час тоже не все досыпали остаток парижской ночи. В том переломлении времени, когда меркнут призрачные огни ночного цветослияния, когда обилие выпи того и явленного глазам перерастает в стеснение чувств и угнетение души.
Нортон двигал свою тяжёлую телесную конструкцию по бесконечному ковровому полю гостиничного номера. За ним благоговейно и подавленно наблюдал массажист. Нортон относился к той породе людей, что сотворены по образу и подобию крепких деревьев. Всё в нём было угнетающе великим, тяжёлым. Однако едва он приводил себя в движение, как вся эта оболочка воплощалась в неоспоримую по своему совершенству машину человеческого подавления.
Утро священно. Когда его влажное дыхание ещё тронуто розмарином, и весь Париж перекрашен в дымчатый меланж, словно бы ветряным опахалом по нему разнесло пудру, какая-то особая одержимость ведёт тебя навстречу дню.
И в отеле «Хилтон» на авеню де Сафрен, рядом со стадионом, утро растревожило одного не совсем обычного туриста. Каждый, кто знал Бурбаки, не стал бы сейчас попадаться ему на глаза. Утром он был особенно свиреп и раздражителен. Бурбаки бил себя по щекам и скалился белыми зубами на своего терпеливого тренера.
Ещё с десяток претендентов на турнирное счастье тревожило собой парижские бульвары. Спал только Дымов. Он всегда спал по утрам.
Портье понял, что в четыреста четырнадцатом снята телефонная трубка. Телефон там висел на стене, и русский, должно быть, с пьяну, ее просто не смог приложить к рычагу.
— Нет, месье, он спит. Я это точно знаю. Завтрак у нас с семи часов, но он ещё не проходил. Нет, месье, я не могу покидать свой пост. Да, месье, я пошлю посыльного на четвёртый этаж, едва мальчишка появится в вестибюле. — Портье положил телефонную трубку и не спеша выбрался из-за стойки администрационного бюро. Посыльный подметал тротуар перед входом в гостиницу. Улица ещё пустовала. Только по противоположной её вороне величественно прошла какая-то старая парижанка. Подломленное достоинство её шага отыгрывало гордо поднятой головой. Портье привалился к дверной опоре и, проводив старуху взглядом, сказал будто невзначай:
— Сегодня приезжают немцы. Всё правое крыло займут…
Он хотел ещё что-то к этому добавить, но решил, что первыми всегда заговаривают слабаки или попрошайки. Портье посмотрел на тощую спину посыльного и восстановил себя в правах уже другой интонацией голоса:
— Давай, поднимись в четыреста четырнадцатый. Там крепко спят. Телефон не слышат. Достучись обязательно.
Дымов спал. Где-то про себя он знал, что наступило утро. Он всегда чувствовал сквозь сон, как ночь сменяется утром. Ночью спится глубже, но утром — легче. Утром он мог разговаривать с самим собой во сне. Правда, все эти разговоры проходили мимо его внимания, ибо слушать самого себя во сне он ещё не научился.