Музыка и тишина
Шрифт:
Она быстро встает и отправляется в парк за крапивой.
Но вечером и в другое время — за едой или в разгар игры в крибидж — мысли ее возвращаются к тому, что Питер Клэр сказал в погребе. Он признался ей в своем чувстве. «Любовь, — сказал он, — по-моему, это слово, которое для него подходит».
Почему она не осталась, чтобы услышать больше, постараться увидеть или прочесть по его глазам и жестам, искренен ли он? Не проявила ли она излишнюю самонадеянность, слишком поспешно заключив, что такой красивый мужчина, как этот, непременно должен
Эмилия приходит к неутешительному выводу. Она понятия не имеет, как себя повести. Она нелюбезная, невежественная девчонка, которая ничего не знает про мир мужчин и женщин за исключением того, что видела в доме Тилсенов и здесь при дворе. В этих местах ложь и интриги наполняют воздух комнат, но ведь не может быть, чтобы и в других домах Дании было то же самое? Почему признание в любви непременно лживо?Если это вселенская истина, то как вообще может проходить любое ухаживание?
Эмилия размешивает в чашке крапивный отвар. Высасывает немножко через сухую соломинку, как когда-то делала Карен, затем открывает курице клюв и вливает немного жидкости ей в горло. Она повторяет эту утомительную процедуру, пока та не проглатывает полдюйма крапивного отвара.
— Герда… — шепчет она.
Никому иному, как Кирстен, Эмилия поверяет наконец то, что произошло в погребе и как глупо в лирические минуты позволила она себе мечтать о прекрасном будущем с лютнистом.
— Каким лютнистом? — раздраженно спрашивает Кирстен. — Здесь много лет был лютнист, но он был очень стар и, полагаю, уже в могиле. Надеюсь, ты не его имеешь в виду, Эмилия?
Эмилия описывает Кирстен Питера Клэра и видит, что ее глаза округляются.
— Право, — говорит она, — я никогда не видела в Росенборге такого образца красоты, — правда, я больше не посещаю концерты, они скучны, и, когда Король ухаживал за мной, я лишь делала вид, будто люблю музыку. Ты уверена, что тебе все это не приснилось?
— Нет, — говорит Эмилия. — Мне приснилась только та часть, которой не было в действительности…
Кирстен встает и выглядывает в окно. Ее походка становится медленной, и она поддерживает живот, словно он уже тянет вниз. Обернувшись, она говорит:
— Остерегайся красавцев, Эмилия. Я не знала ни одного, который не был бы обманщиком. А что до Англичан: у них репутация людей холодных, но Отто сражался рядом с ними на войне и говорит, что они самые хитроумные соблазнители.
— Ну… — продолжает Эмилия. — Я была очень холодна с ним… Даю вам слово, я не подала ему никакой надежды, и все же…
— Ничего не делай, — говорит Кирстен. — Если случайно с ним встретишься, избегай его глаз. Невыносимо было бы думать, что у тебя разобьется сердце, ведь тогда тебе останется только одно — покинуть меня и вернуться в Ютландию.
— Ах, нет, Мадам, я никогда не вернусь в дом отца.
— Тем не менее я не могу подвергать себя риску пережить такую катастрофу, Эмилия. Я выясню, что за человек этот Английский лютнист. Я раскрою его
Серебро не прибыло. Посланные в Нумедал гонцы не вернулись.
Король Кристиан лежит в темноте, и ему кажется, что он слышит, как стонет его возлюбленная страна, словно корабль, потерявший всю команду. А на горизонте собирается еще более грозный шторм…
Он пытается вспомнить, как прокралась бедность туда, где ее не должно было быть. Он ругает себя за свою манию нанимать иностранных мастеров из желания, чтобы все в Дании было лучшего качества и не напоминало дешевку. Ведь теперь богатеют именно они, сундуки датского серебра и золота уплывают во Францию, Голландию или Италию, и лишь жалкая их часть остается в стране.
Но нельзя во всем винить одних иностранцев. Приходя в дома датской знати, Кристиан видит такое изобилие, роскошь и расточительность, что у него дух захватывает. Мужчины чистят зубы серебряными зубочистками и бросают их в огонь. Их комнаты освещаются двумя сотнями свечей. Развлечения ради они держат гуанако {76} и страусов в золоченых клетках. Кормят своих собак лебединым мясом. Их жены переняли новую французскую моду на парики, французские парикмахеры стали их новыми кумирами и в уплату получают похотливые поцелуи и бархатные кошельки, полные далеров. Колыбели младенцев украшаются инкрустацией из слоновой кости…
Со всем, этим надо покончить.
Король Кристиан встает, зовет слуг, приказывает зажечь лампы и садится к бюро. Он берет перо и начинает писать.
Он пишет важную речь. Когда она закончена, за окном уже светает. Он намерен созвать Чрезвычайное Собрание Ригсрада и потрясти самодовольную знать страстностью своих слов. Он потребует, чтобы на собрании присутствовали все вельможи, но уже сейчас после многих часов работы, перечитывая речь, слышит извинения своего канцлера: «…видите ли, Ваше Величество, сейчас лето, и в Копенгагене слишком душно. Многие члены вашего Совета в поисках более прохладного воздуха уехали в Ютландию…»
Кристиан чувствует, что в нем нарастает гнев, как тошнота, как физическая боль, которым необходимо дать выход. «Я созвал вас сюда, — начинает он, — потому что я в отчаянии. Я ваш Король. Я Король Дании. Но что есть Дания сегодня? Я говорю вам, друзья мои, что это несчастная земля. Я говорю вам, что она летит к гибели!»
Но какой будет судьба этих речей? Кто их услышит и начнет действовать? Кристиан представляет себе лица членов своего Совета, которые, подобно розовым картофелинам, уложены на накрахмаленные белые блюда плоеных воротников. Эти люди — те из них, которые взяли на себя труд прибыть на собрание, — будут слушать его речь, но и намека на озабоченность или боль не отразится на их лицах; спокойная снисходительная улыбка засвидетельствует их уверенность в незыблемости своей власти и равнодушии ко всему, кроме собственного комфорта, собственной арифметики.