Музыка моего сердца
Шрифт:
Барабаны ударили длинной, приглушённой трелью и оборвались. Ещё раз ударили и снова оборвались.
В саду Тюильри, над большим бассейном, стояла пирамида с надписью: «Тише, они отдыхают!» Пред ней поставили гробы с телами павших при штурме дворца. В зеркальной воде бассейна отражались огоньки факелов.
Это было 27 августа 1792 года, в 10 часов вечера.
Барабаны снова дали длительную мелкую дробь и смолкли.
В течение трёх часов мимо
Из глубины ночи плыла река факелов, и казалось, ей не будет конца. Не слышно было ни одного голоса.
Первым нарушившим эту тишину был голос Мари-Жозефа Шенье:
— Граждане и гражданки! Французская монархия прекратила своё существование…
Он говорил о павших за свободу, о людях, которые распахнули ворота в новый век.
— Французы, на вас смотрят все нации! Удивите их зрелищем вашей силы и могущества! Победа увенчает ваши труды, и народы пожелают соединиться с вами узами братства!
Процессия девушек в белых платьях медленно подошла к гробам и возложила на них венки. С ними шла Мари-Бланш.
Шенье взглянул на неё с тревогой, но не заметил на её лице ни следа волнения. Губы её были плотно сжаты, глаза блестели.
Грохнула пушка. Барабаны ударили ещё раз. Их пронзительная дробь была подхвачена оркестром, а потом хором.
Это был боевой марш марсельцев — гимн, существующий и в наши дни:
Вперёд, о родины сыны, День славы наступил…Под этот марш мерно стучали сапоги, бряцали сабли и ружья, колыхались штыки, украшенные цветами. Революция вступала на поля сражений.
В середине ночи Шенье, Оливье и Мари-Бланш покинули опустевшую площадь.
— Прощай, толстяк Малуэтт, — произнёс Оливье своим сиплым голосом, — твоя скрипка спит рядом с тобой…
Шенье взял за руку девочку.
— Пойдём, маленькая богиня, — сказал он, — твоя жизнь только начинается. Ты увидишь другие времена — времена великих гроз и солнечного блеска. Пойдём, моя Карманьола!
Мари-Бланш звякнула бубном, и они ушли. Осталась только пыль, медленно оседающая после движения колонн, светлые облака, бегущие над башнями с запада на восток, да ветер, шумящий листвой в саду Тюильри.
Фарфор и молния
Гроза собиралась долго. Всё утро где-то далеко ворчал гром. Но солнце всё ещё светило, и птицы пели в лесу.
С опушки леса был виден городок Гейлигенштадт — крутые черепичные крыши, башни монастыря и виноградники на голубых склонах холмов Каленберга. А если подняться выше по склону, увидишь изогнутую
На очень далёком сером фоне облаков мелькнул огненный излом.
Эту картину наблюдали два человека — Фердинанд Рис и Людвиг ван Бетховен.
— Как будто нарисовано на фарфоре, — сказал Рис.
— На фарфоре нет молнии, — ответил Бетховен.
Гром донёсся с большим запозданием, и то глухо и мерно.
— Слышите, гремит? — сказал Рис. — Но гроза едва ли придёт к нам до вечера.
— Да, — отрывисто отвечал Бетховен.
Птицы пели в лесу, а в лугах им отвечала пастушеская дудка. Рис слушал с улыбкой.
— Любопытная тема, — заметил он, — совсем не так, как у нас на Рейне. Вся в синкопах.
— Про что вы говорите, Рис?
— Про свирель.
— Ах да, свирель, — сказал Бетховен. — Да, это интересно… Но всё-таки картина похожа на нашу — река, замок, виноградники, голубая даль… И пастушеская свирель… Но там был ещё один звук — французские барабаны. Кстати, как вам удалось проехать через их аванпосты?
— У меня был пропуск, подписанный французским генералом. Там, на Рейне, всё похоже на военный лагерь. Зато здесь, в Вене, мир и спокойствие.
— Спокойствие, — повторил Бетховен, — это потому, что прекрасная Вена — город бездельников… Грош цена австрийскому спокойствию. Они ещё увидят как-нибудь утром, после кофе, французские штыки на Пратере.
Облака поднимались всё выше. Молния сверкнула несколько раз.
— Мне кажется, мейстер Людвиг, что нам следует отправиться домой. Гроза приближается.
— Свирель ещё слышна? — спросил Бетховен.
— Конечно, — сказал Рис, — вот как она легко прыгает на квинту вниз!
— На квинту? А мне казалось, что это кончилось…
Рис посмотрел на него с удивлением. Бетховен нахмурил брови. Лицо его потемнело.
— Сейчас кончилось, — торопливо сказал Рис, — вы совершенно правы, герр мейстер.
Бетховен покачал головой, испытующе метнул на Риса суровый взгляд исподлобья и потупился.
— Я ровно ничего не слышу, — смущённо уверял Рис, хотя дудка всё ещё продолжала звучать, — вероятно, пастух увёл стадо домой…
Бетховен вдруг отрывисто рассмеялся, надвинул шляпу на лоб и быстро пошёл в сторону. Рис долго глядел ему вслед в недоумении.
— Какой странный человек! — промолвил он наконец.
Дудка играла ещё несколько минут и вдруг замолчала. Гром ударил ближе и сильнее. Рис побежал домой под первыми каплями дождя.
В комнате композитора Людвига ван Бетховена царил полный беспорядок. На фортепиано стоял бритвенный прибор с нетронутой чашкой воды — Бетховен собирался бриться, но вместо этого пошёл гулять. Шляпа лежала на полу в пыли, которая не убиралась уже два дня, потому что жилец не пускал в комнату свою хозяйку. Рядом со шляпой валялась пустая бутылка из-под вина прошлогоднего урожая.