Музыка моего сердца
Шрифт:
— Нет, не фантазии. Ты, как мой дорогой доктор Даль, на всё смотришь с точки зрения состояния больного. Я ничем не болен. Но что поделаешь, если я музыкант и слышу не просто «говор народа», а его динамику. Впрочем, может статься, что я и сочиняю… Пойдём, Наташенька!
Не много лет прошло с тех пор, как умер Чайковский, но музыка изменилась, потому что изменилось время.
Одинокий голос человека, затерянного в пустоте перед лицом всемогущей судьбы, уже не звучал
Можно было уйти от всего этого в мечты, в выдуманную страну.
Но Рахманинов не оторвался от земли и не полетел — он пошёл по земле, ступая широко и размашисто. Он пробил стеклянную стену, отделявшую когда-то многих музыкантов от жизни.
Первая часть Второго фортепианного концерта была закончена в апреле 1901 года.
27 октября того же года фельдшер Богатырёв сидел в кресле в Большом зале московского Благородного собрания, который в наши дни называется Колонным залом Дома союзов. Были зажжены только три люстры над эстрадой. Слабые отсветы огней мерцали в мраморном накате колонн.
В первом отделении играли Пятую симфонию Чайковского. После антракта на середину эстрады выкатили рояль. Оркестр поднял шумливую возню с настройкой, которая дошла до высшей точки и смолкла почти мгновенно, когда среди смычков и грифов появились двое высоких людей во фраках. Это были Рахманинов и дирижёр Зилоти.
Семён Павлович Богатырёв был в таком настроении, какое бывает у людей, когда они отправляются в дальнее путешествие и когда поезд начинает тихо двигаться, покидая перрон и оставшиеся на нём лица близких. На вокзале и на концертах он глубоко погружался в самого себя. В такие минуты почему-то приходили ему в голову ранние приметы весны — снег, опавший кольцом вокруг стволов деревьев в марте, и деревянное постукивание, которое слышно в лесу, когда снег струйками валится с высоких сучьев.
Вероятно, такое же настроение было у Рахманинова, когда он сел за рояль. Вид у него был угрюмый и сосредоточенный. Его продолговатые глаза настороженно и жёстко глядели вдаль из-под полуопущенных век, как будто старались разглядеть что-то очень далёкое, скрытое туманом.
Второй концерт начинается глухими ударами, похожими на звук большого колокола. И потом вступает тема, напоминающая медленный походный шаг по дальней дороге. Огромная страна тяжело поднимается из мглы и шагает богатырской поступью, сотрясающей землю и звенящей металлом.
— Счастливого пути, — прошептал фельдшер.
Настроение дальнего похода не покидало Семёна Павловича всё время, пока шёл концерт. «Ну, это не про себя — это про всех», — думал фельдшер.
В этом концерте глубокое, молчаливое раздумье людей, знающих, куда они идут, пронизывает всю вещь с начала до конца. В начале третьей части отрывисто звучит марш, а за ним широкая мелодия. Песня дальнего пути, песня похода против туманов, против зла, против судьбы, песня людей, углубившихся в безграничную степь, где нет никаких видимых границ, — эта песня звучит бесконечно, и её повторяют в оркестре то густые голоса мужчин, то нежные голоса женщин, то звонкие голоса детей, то уверенный голос фортепиано — голос автора.
В конце эта мелодия
Семён Павлович дёрнул себя за ус и поднялся, не слыша ни аплодисментов, ни возгласов. Он долго бродил по фойе, говорил бог знает какие слова дежурному капельдинеру у входа за эстраду и, наконец, добился того, что его пустили к Сергею Васильевичу.
Рахманинов сидел на диване и разговаривал с черноватым коренастым человеком с густой шевелюрой. Это был Гольденвейзер. Вокруг них служители проносили корзины с цветами. Потом к автору подошёл бородатый и угловатый Танеев.
Семён Павлович стоял и всё дёргал себя за усы, пока Сергей Васильевич не заметил его и не поднялся с дивана.
Фельдшер обнял Рахманинова.
— Ну, орёл, Сергей Васильевич, — произнёс он дрогнувшим голосом. — Победили самого себя да и всех за собой потянули!
Рахманинов улыбнулся:
— Вы мне не скажете ничего насчёт погоды, Семён Павлович?
— Солнце из туч! Вся Россия на полном свету! Ведь этакое богатство, этакая благодать! Как у нас, на Хопре!
Рахманинов нагнулся и поцеловал фельдшера в его грубую, загорелую щёку. И снова на него пахнуло свежестью, водой, мокрой землёй — так, как пахнет степь после зимы.
В 1905 году Рахманиновы жили на Страстном бульваре, в доме женской гимназии, на верхнем этаже.
Из окон кабинета Сергея Васильевича видны были старые деревья Нарышкинского сада, проезды, по которым, сверкая искорками, громыхали трамвайные вагоны. Уходили вниз к Трубной площади мокрые крыши и дымоходы.
Это была обычная, деловая, осенняя Москва: будки с промокшими афишами, втоптанные в булыжник жёлтые листья, зелёные и красные шары в окне аптеки, извозчики в неуклюжих кафтанах, няньки с детьми в высоких колясочках.
Но в октябре всё изменилось. Началась Всероссийская забастовка.
Трамваи перестали ходить. Электрический свет погас. Железные дороги замерли. Газеты не выходили. Оркестровые репетиции концертов шли при керосиновых лампах, в полутёмных залах.
Сергей Васильевич ходил из угла в угол, курил и часами замирал у окна, глядя на проезды бульвара, по которым шли рабочие в картузах и студенты в косоворотках. Шли кучками, оживлённо разговаривая и размахивая руками.
— На Тверском бульваре, возле Пушкина, ораторы говорят, — доложила горничная Марина, — и все царя ругают… Пушкину красный флаг прицепили, а городовые дерутся ножнами и кулаками…
— Не ходите туда, Марина, — сказал Сергей Васильевич, не отходя от окна.
Проезд бульвара опустел. С площади донеслось: «Смело, товарищи, в ногу»… Потом по проезду рысью процокал взвод казаков. Концы башлыков бодро подпрыгивали у них на спинах.
Ворота гимназии заперли. Около них мрачно торчал дежурный дворник с бляхой. Москва казалась угрюмой и грозной. Наступили сумерки, бульвар всё ещё был пуст.
Рахманинов стоял у окна, засунув руки в карманы, расставив ноги. Казалось, он прислушивался к тишине, как будто старался разгадать её.