Музыка тишины
Шрифт:
Амос сразу успокоился и принялся мысленно строить планы на будущее – как он покинет институт, в новом учебном году поступит в школу в своей родной провинции; и эти благостные мысли помогли ему снова уснуть.
Он проснулся во второй половине дня с диким аппетитом и сильной болью в спине. Стараясь двигаться с крайней осторожностью, он сел, спустил ноги с постели и медленно оделся. Когда Амос спустился вниз, то обнаружил, что жизнь института вернулась в прежнюю колею. Приключение подошло к концу, оставив в его душе неизгладимый след: смутное ощущение тоски и разочарования, а также определенного смирения, которое по прошествии короткого времени стало переходить в надежду на лучшее. Словно выздоравливающий
Как раз в таком состоянии души и застал Амоса неожиданно приехавший навестить его отец. Он возвращался из деловой поездки в городок под названием Тревильо, где находился тракторный завод, представителем которого в своей провинции он являлся, и в последний момент решил заскочить к сыну, чтобы узнать, как идут дела. Он вызвал Амоса в холл и повел ужинать в отдаленную таверну. Когда они уселись за столик, отец начал рассказывать жадному до новостей Амосу о его брате и друзьях. Внезапно его тон изменился, и он произнес почти торжественно:
– А знаешь, рабочие устроили забастовку!
– Почему? – взволнованно осведомился Амос.
– Они требовали значительного повышения зарплаты и сокращения рабочего дня; у меня в офисе прошло длительное собрание, во время которого Марио – ты его прекрасно знаешь – обозвал меня эксплуататором.
– А ты не мог повысить им зарплату?
– Ну уж точно не настолько. Ты же понимаешь, что наши доходы с фабрики не назвать роскошными.
– И что было дальше? – спросил Амос с нетерпением.
– Тогда я предложил им всем вступить со мной в долю, так никто не станет чувствовать, что его используют, и будет работать на себя, отдавая максимум усилий работе и имея при этом выгоду.
Отец умолк, поднял свой бокал и отпил из него глоток «Ламбруско».
– А они что? – вскричал Амос, взмахнув руками от жгучего нетерпения узнать продолжение.
– А они взяли два дня на размышление, думали, спорили, ругались, а потом решили ничего не делать!
– Но почему же, пап?
– Наверное, чтобы работать меньше меня, рисковать меньше меня, но зато иметь возможность жаловаться больше, чем я.
Затем синьор Барди перевел разговор на другую тему – вероятно, для того, чтобы сын ненароком не подумал, что он придает этому большое значение. Но рассказ уже прочно осел в памяти Амоса, словно высеченный умелой рукой камень, оказав серьезное влияние на его идеи.
Провожая сына в колледж, отец почувствовал, будто между ними установилось нечто новое, некое глубокое понимание, которое делало обоих счастливыми. В их прощании сквозил дух солидарности, который заставил отца почувствовать себя моложе, а сыну позволил ощутить непривычную зрелость, на мгновение перечеркнувшую то чувство подчинения, что естественным образом связывает детей с родителями.
Но на обратном пути синьора Барди внезапно охватила смутная тревога: он с болью думал о том, как рискует его сын, учась в этом колледже, и одновременно его беспокоили неизбежные проблемы, с которыми им придется столкнуться, когда Амос вернется домой и поступит в обыкновенную городскую школу, где не будет специальной инфраструктуры для незрячих. Над автострадой повис густой туман, и путешествие казалось ему нескончаемым. В Альтопашо он автоматически вручил контролеру въездной талон, заплатил и вновь погрузился в туман Падулы. В Бьентине видимость стала лучше, а в Понтедере наконец-то туман растаял совсем. До дома оставалось
XIV
Стояла поздняя весна. Синьора Барди просыпалась рано, сразу же подходила к окну в своей спальне, открывала его и пристально всматривалась в колосья, с каждым днем постепенно подраставшие в поле по ту сторону дороги. Как-то утром муж застал ее за подобным наблюдением и полюбопытствовал, о чем она думает. Вздрогнув, она отошла от подоконника и с улыбкой ответила:
– Когда зерно созреет, наш мальчик приедет домой, и во время жатвы мы наконец будем уже все вместе.
– Сдается мне, что в этом году ему придется догонять остальных по нескольким предметам.
Выражение лица женщины посуровело.
– Как бы то ни было, никто и пальцем не дотронется до зерна, пока Амос не вернется.
Потом она улыбнулась мужу и принялась собираться.
Синьор Барди дождался, пока супруга спустится в кухню, чтобы позавтракать вместе, а потом они отправились на работу.
Тем временем в Болонье Амос готовил уроки. Этим утром ему, как обычно, приходилось бороться со сном, и он то и дело норовил упасть головой на парту. Накануне вечером ему удалось исчезнуть после ужина; он отправился в бар «У Чиро», выпил пару бокалов вина, купил пачку сигарет и коробку тосканских сигар, потом вернулся и в полном одиночестве слушал музыку на своем новеньком кассетном магнитофоне.
К тому времени одноклассники практически перестали общаться с ним, продолжая считать его папенькиным сынком и буржуем, слишком далеким от их забот пролетариев, увлеченных политикой и погруженных в классовую борьбу, которой они слепо вверяли все свои надежды.
Амос старался подогнать собственные поведение и речь под привычные для его товарищей, но ни курение, ни алкоголь, ни крепкие словечки ничуть не сближали его с коллективом, и ночью, лежа в постели, он осенял себя крестным знамением и просил прощения у Господа за свои грехи, обещая стать лучше уже следующим утром. Ему было всего тринадцать лет, и он чувствовал себя таким одиноким. Но, что самое страшное, в нем не было покоя. Ему не хватало той уверенности, что способна сделать счастливой жизнь любого подростка. Его существование, в ту пору еще такое короткое, было жестоко омрачено многочисленными противоречиями идей и понятий, настолько далеких друг от друга, что найти точку равновесия между ними просто не представлялось возможным. Поэтому он постоянно чувствовал себя не в своей тарелке, но для себя объяснял это лишь желанием поскорее очутиться дома, в своей родной среде, в лоне семьи, которая любила его, защищала и возвращала потерянные силы. Там его ждали люди, которые обладали драгоценным богатством: прочными неоспоримыми убеждениями, которые каждый проверил собственными надеждами и теперь черпал в них спокойствие и мужество. Но странной волею судьбы именно Амос должен был подвергнуть их сомнению, размышлять над ними, порой пропуская через горнило своего недоверия даже самое очевидное. Это утомляло и расстраивало его, по сути являясь насилием над импульсивной природой подростка.
С другой стороны, Амос пока не был знаком с трудами Сенеки, не читал его «О счастливой жизни» и, следовательно, не знал, что «люди предпочитают верить другим, нежели выносить собственные суждения». По прошествии многих лет, прочитав этот отрывок, он поймет, что переживания тех дней, его беспокойство и плохое самочувствие стали фундаментом, на котором впоследствии выросло здание его жизни, и лишь это было основой той силы характера, которую он продемонстрировал впоследствии, одолевая тяжелые жизненные испытания.