Мы были бабочками...

Олдридж Рэй

— Джон, — попросил он, — не мог бы ты принести мне попить, сделай такую милость.

Я подал ему чашку мутной воды.

— Спасибо, Джон.

Он снова откинулся на узел тряпья, который служил ему подушкой.

— А завтрак сегодня дадут, Джон? — спросил он бодро.

Я прислушался к визгу бури.

— Нет, вряд ли, Охранники не делают обходов во время бури — слишком изнашивается их снаряжение.

— Вот как, — он выглядел не слишком разочарованным. — Ну что ж, жаль. Тогда я расскажу тебе еще историю, чтобы скоротать время до обеда.

— Ты

ведь слышал про Вудсток, — он растянул рот в беззубой улыбке. — Наверняка слышал. Все старики говорят, что были там, все, кроме нас с тобой.

Ну, ты знаешь, что на самом деле они там не были. Но они видели фильм и думают, будто знают достаточно, чтобы притворяться. Или они так хотели там быть, что теперь сами в это верят. Я там не был, я в это время пытался стать контрабандистом в Мексике. Но это уже другая история.

Когда вышел фильм, я был во Вьетнаме, загружал напалм в самолеты. Когда он шел в одном из кинотеатров Дананга, я ходил на него раз шесть. Во сне и наяву я мечтал вернуться в Мир. Я выходил на взлетную полосу под палящее солнце и поворачивал кепи так, что козырек прикрывал шею. И у моей тени как будто были длинные волосы, ниже плеч. Я смотрел на тень и представлял себя в другом месте. Другим человеком.

Но эта история на самом деле не про и не про Вьетнам. Всего за пару недель до того, как я вышел на дембель, умер Джими Хендрикс. Я услышал разговор нескольких черных братьев — они стояли, курили ментоловые сигареты, сдобренные героином, и говорили друг другу, что это не может быть правдой, что Джими не мог умереть. Их голоса прямо-таки сочились маковым спокойствием. Слушая их, я почти верил, что его смерть была просто рекламным трюком.

За месяц до этого один парень, которого я едва знал, купил пузырек «жидкого опия» — на самом деле просто осадка — у вьетнамского солдата, который болтался у бараков. В тот вечер в столовке он демонстрировал его всем, гордый как павлин, а на следующее утро, когда его сосед вернулся из караула, парень был уже холодным. Захлебнулся рвотой, в точности, как Хендрикс…

Заплетающийся голос старика повышался и понижался. Он часто замолкал, чтобы восстановить дыхание.

— Ну вот, а потом я вернулся в Мир и поехал навестить родных — и «Вудсток» показывали в местном кинотеатре для автомобилистов. Мой младший брат очень хотел его посмотреть — когда фильм только вышел, родители ему не разрешили. Ладно, сказал я отцу, что это отличная картина и Билли она не повредит. Я уговорил его отпустить Билли в кино со мной. В последний момент отец решил поехать с нами, а то вдруг это окажется безбожная коммунистическая пропаганда или хипповская порнуха, которая может повредить неокрепшему мозгу малыша.

По-моему, отцу понравилось. Билли уснул на заднем сиденье прежде, чем фильм кончился, но отец смотрел во все глаза. Его потрясло выступление Хендрикса, помнишь, в конце, когда звучат эти монументальные, грохочущие аккорды. С неземной силой.

Старик задрожал, его глаза засветились от давно прошедшего удовольствия. Одно мгновение он выглядел значительно моложе, и мне почти захотелось испытать его чувства. Он вздохнул и продолжил свой рассказ.

«А как же он производит такие звуки?» — спросил отец. «Просто гитарой». — «Ух ты», — пробормотал он. «Он ведь уже умер», — добавил я для поддержания разговора. — «А от чего?» — «Передоз Был так обдолбан, что, когда его вырвало, он все это вдохнул и захлебнулся». «Ох ты», — отец был расстроен и от того, что ушел такой великий талант — потому что невозможно услышать эту музыку и не проникнуться ее величием — и от того, каким образом он умер. «Нелепая случайность», — вздохнул он. «Наверное, — мне всегда хотелось с ним спорить, — Но это все равно,

что мечом живешь — от меча и погибнешь». — «Да что ты хочешь мне сказать?» — «Ну, пап… Я имею в виду… ведь «Purple Haze» — это музыка кайфа. Думаешь, разве смог бы Хендрикс сыграть что-нибудь в таком роде, если бы никогда не пробовал кислоту? Конечно, не торчи Джими, он все равно бы стал хорошим музыкантом, но это была бы не та музыка». Отец странно на меня посмотрел, так, как будто немного стыдился меня и сказал: «По-твоему, оно того стоило?» Он отвернулся и замолчал, и я тоже не сказал ни слова.

Но Джон, оно и правда того стоило. Я вспоминаю того паренька с опием, который умер просто так — вот это была бессмысленная смерть. Хендрикс кое-что получил от наркотиков: он смог творить, смог создать такое великолепие, какое никогда не появилось бы, будь он пай-мальчиком. Конечно его смерть была отвратительной, и лучше бы он не умирал, но мы ведь все однажды умрем.

Он разгорячился, выпучил глаза, и по его подбородку стекала розовая струйка слюны. Грудь тяжело вздымалась, дыхание было свистящим. Его губы подернулись синевой, и я подумал, что он сейчас умрет. Но тогда он не умер.

— Ты на что намекаешь? — наконец спросил я, когда ему стало чуть лучше.

— Я намекаю, я намекаю… Джон, мы ведь с тобой тоже умираем из-за наркотиков. Я — в общем, как Хендрикс. Я кое-что получил: странную и прекрасную жизнь, совсем не такую, какую вел бы, будь я больше похож на тебя. У меня остались тысячи чудесных воспоминаний…

Но ты, Джон, что ты получил? Ты, как тот несчастный солдатик, который помер в казарме, прежде чем что-нибудь почувствовал. Я хочу сказать, это несправедливо по отношению к тебе… Другие думают, будто ты заслуживаешь того, что получил. Но ты этого не заслужил. Я просто хочу сказать, что мне тебя жаль.

Его глаза лихорадочно блестели, как будто он действительно чувствовал сожаление. Через секунду он опустил веки и снова сосредоточился на своей боли. Он корчился на своей койке, временами негромко постанывая. Вообще-то, он был очень приличным соседом — другой бы на его месте кричал и плакал.

Наконец он уснул.

Я оглядел барак, мой взгляд привычно скользил по убогой обстановке. Внутреннние стены сделаны из застывшей пены, грязно-серые и изрытые; крыша — из рифленого железа. В нашем отсеке, восемь на восемь футов, есть две койки, две тумбочки и стул. В центре потолка гудит вентилятор — воздух, который он несет, слегка чище и холоднее, и это позволяет нам в течение какого-то времени выживать и работать. Внешние стены сделаны из стали, дверь — тоже. Над парашей подвешен маленький телевизор. Странно, что нам предоставили это развлечение — уж очень не соответствует образу «лагерей смерти». Надо полагать, это недорогой способ поддерживать наше спокойствие, пока мы умираем.

Единственный канал телевидения показывает только невинные старые фильмы. Я посмотрел кино про освободительную войну на Филиппинах во время Второй Мировой войны. Из-за шума бури звук было не разобрать, но я не стал включать его громче.

Один из партизан в фильме носил черную повязку на правом глазу, и я подумал, что ему должно быть очень неудобно — он не смог бы целиться, как обычно, с правого плеча…

Но затем последовала перестрелка, и я увидел, как он легко ведет огонь с повязкой на левом глазу.

После боя он сердито (судя по выражению лица) разговаривал с полковником. Повязка снова переместилась направо.

В следующей засаде повязка опять закрывала его левый глаз.

Секунду, всего секунду я был совершенно уверен, что это больше, чем просто совпадение или халатность — что в этом есть какой-то особый смысл, который я должен был, но не смог воспринять.

Но смысла не было, разве что он таков: они правильно о нас думают. Наши испорченные умы попадают во власть опасных фантазий. Мы придаем значение тому, чего попросту нет.