Мы были подонками: Закладка 1
Шрифт:
Вадим задрожал всем телом. Желание было такое, что хотелось разорвать Дарину, но он старался следить за своими движениями, чтобы получались, как можно плавными и нежными. От неё исходил дурманящий аромат духов и тела. Вадим поднял Дарине юбку и просунул ладонь в трусики. Она издала стон сладострастия. В ответ на ласки она широко раскрыла рот, зажмурив глаза, впилась ногтями ему в спину.
– Ещё, пожалуйста, ещё, – простонала она.
Мансур поднял Дарину на руки. Она положила голову ему на плечо, слегка разочарованная, что он убрал ладонь, но знавшая, что ещё всё впереди.
– Где спальня? – спросил Вадим.
Дарина
Мансур был в восторге от огромной двуспальной кровати. Он опрокинул Дарину на спину, сорвал с неё трусики, положил её ноги себе на плечи. Дарина не сводила широких глаз с лица Вадима, в ожидании наслаждения. Её тело вздрагивало и трепетало. Когда их тела слились, с уст женщины посыпались благодарные всхлипывания и, обжигающий слух, шёпот о её любви.
Мансур рано ушёл от Дарины. Нужно идти в училище, а перед этим заехать домой. Он знал, что мать волнуется, скорее всего, ночь не спала: нужно было позвонить. На улице лил дождь, сильно похолодало.
В училище Вадим вспоминал вчерашний вечер и где провёл ночь. Дарина спросила, когда они снова увидятся. Он ничего не ответил, лишь улыбнулся и пожал плечами, покачал головой и ушёл. Она для него стара, не из тех женщин, с которой можно задерживаться. Да и в постели разочаровала, думал, будет круче. К тому же раздражали её плохо выбритые ноги, словно наждак, и слегка опавшая грудь.
Мансур отсидел один урок и поехал домой. Всё-таки всю ночь барахтался с тёлкой в постели, выжат до капли и хотелось спать. Хотя, возможно, он ещё заглянет к Дарине. Может, просто перенасытился её телом, и сейчас она казалась такой несвежей, переспелой бабой. В начале-то понравилась. В общем, дальше видно будет.
Вадим выскочил из автобуса и увидел Слона, расположившегося на лавке остановки: лицо-глобус встретило его замученными глазами.
– Чего тут делаешь? – спросил Мансур.
– Гуляю. На работу не пошёл. Вчера перебрал. Три пузыря водки выпил. Сегодня плохенько чувствую. Вот… решил пивком отойтись. – Алексей поднял трёхлитровую банку. – Не желаешь?
– Нет. Ты где сейчас? На заводе?
– Ага. – Слон снял с банки крышку и отпил пиво. – Слушай, ну ты вчера… у Анны наделал. Молодец. У Ленки на полморды синяк. – Лёха засмеялся и сразу скривился от головной боли.
– Да? И что они потом говорили?
– Грозились, что с тобой поквитаются.
– А-а. Ну пусть квитаются. Потом печень сантиметров на десять опустится. Желудок собственные зубы проглотит.
– Ты сейчас домой? – спросил Слон. – Давай погуляем, тёлок заснимем. Вдвоём веселее. Поприкалываемся. А то дома всё обрыгло. Скукота вселенская.
Мансур задумался. Он неуважительно относился к Алексею, но ему хотелось какой-то новизны в жизни. Помедлив, он ответил:
– Пойдём. Только домой забегу. Можешь зайти ко мне, на кухне пиво попить.
Из квартиры Вадима парни вышли через полчаса, Лёха успел опустошить трёхлитровую банку пива. Они направились к остановке, собирались съездить в ближайший город, который раза в три больше населением, и там выше шанс познакомиться с приличными кобылами. Ну или с неприличными, но смазливыми.
Мансур и Слон зашли за угол дома. На балконе второго этажа увидели парня, по прозвищу Матрос. Он прижимал наушники к уху и качал головой в такт тяжёлому року. Завидев их перед собой, Матрос показал рукой жест приветствия, крикнул:
– Как дела?
– Музыку
Матрос улыбнулся, крикнул:
– Подваливайте!
Глава 3
1
Осень. Рано холодная. Серо. Тускло. Погано. Дождь моросит, перестаёт, снова моросит. Артём шёл из кинотеатра, не досидел до конца, фильм оказался слишком скучным. Дорога вела на возвышенность к пятиэтажке, где он жил. Около подъезда Шпана взглянул на свои окна, придал лицу гримасу отвращения, отвернулся, грустными глазами окинул двор. А что дома? Как же не хотелось идти в этот дом, в эту квартиру с раннего детства ставшей чужой. Не любящие мать с сестрой, ненавистный отчим. Как долго он ждал момента, когда заберут в армию, чтобы навсегда покинуть эти края, ненавистные ему лица и ненавидящие его. Отчим. С его приходом в дом Артём потерял любовь мамы, доброе, счастливое детство, приобрёл обиду, ненависть, отвращение к матери и родившейся сестре.
Два месяца прошло, как Шпану вернули с пересыльного пункта, дали отсрочку на полгода. Он негодовал: кому нужна их отсрочка? Он столько ждал этого дня, был уже уверен – всё, расстался с людьми, которым был обузой. И всё равно что пинком под зад получил, вернули на полгода домой: потерпи браток ещё немного, может, не вытерпишь, да и прирежешь тирана отчима.
Артём тяжело вздохнул, провёл ладонью по мелкому ёжику на голове и направился в глубину двора к одинокому столу, окружённому с трёх сторон кустами и деревьями. Давно здесь не играли ни в домино, ни в карты, ни в лото. Стол чёрный, обугленный, с дырой в центре: кто-то поджёг года три назад. Новый не поставили. Шпана провёл пальцами по влажной гари. Чисто. Скорее всего, если сядет, не испачкается. Но он не решился. К тому же ещё и сыро. Артём встал у края стола, сунул руки в карманы куртки и тоскливым взглядом осмотрел двор: каждый куст; деревья; тропинки, разрезавшие периметр вдоль и поперёк; песочницу, разросшуюся на половину двора из-за разбросанного песка детьми.
Ветер сбросил с деревьев очередную порцию сырой листвы, прокатил по вытоптанной пожухлой траве.
– Ветер с листьями играет последний вальс смерти, – произнёс Шпана, горько усмехнулся. – Смерть. – В последнее время он часто думал о ней. Не так давно ему исполнилось девятнадцать, а сколько он уже видел её, молодой смерти, приходившей так неожиданно, блуждающей возле. А сколько предстоит увидеть, прохаживающейся рядом вальяжной походкой, совершенно не касающейся его. Хотя нет. Неправ. Одна смерть тронула, глубоко и несоизмеримо больно, из-за которой всё детство окрасилось тёмными тонами, да не просто тёмными – чернью. Смерть отца.
Через свитер Шпана погладил крестик. Этот крест отца грел ему сердце, особенно когда было плохо. А плохо было часто. В родном доме – всегда. В бога Артём не верил, но через крест как бы общался с батей, часто жаловался, что без него ему погано. А с приходом отчима для него начались чёрные дни, чёрная жизнь, чёрное детство. Из любимого малыша он стал выродком, помехой, ублюдком. Его лицо забыло взгляда радости, а глаза чаще выражали пустоту, в глубине затаив злость и жестокость, которые ещё не вылезли наружу, но впитывали, словно губка всё увиденное, отсеивали, и оставляли в душе самое плохое.