Мы даже смерти выше...
Шрифт:
с Петром Максимовичем. Его письма сохранились, и я сдала их
в ЦГАЛИ, в архив). И мама его Федора Федоровна, маленькая,
щупленькая.
Вот кроме Николая, был у еще них старший сын 1909-го
года –Алексей,еще в тридцать девятом году на
Халхин-Голе он воевал,летчик. Следующий сын был
Иван, вот он погиб в эту войну, сорок первого – сорок пятого
года. Затем был Виктор. Виктор по профессии – инженер, но
военный инженер. И Александр, самый
войне участия не принимал.
Ну, вот так познакомились мы с ним. Ну, а потом,
собственно, такое знакомство с разговорами, в основном, о
стихах, о поэзии. Николай стал приглашать меня на занятия
литературного кружка. Есть такая фотография, появилась перед
войной, в сороковом году. Этот литературный кружок, которым
руководил в то время орденоносец Долматовский, и Маргарита
Алигер приходила. Так мы гордились. И вот есть фотография,
на которой показано занятие этого кружка. Видим там –
Николай Майоров, и его друг, наш сокурсник, Немировский
читает стихи.
Ну, и вот как-то Коля мне предлагает: «Хм, ты знаешь,
давай я вот напишу стихи, и ты их прочитаешь, как будто это
твои стихи». А я говорю: «Зачем мне это нужно?». В общем, я
ходила с интересом на эти занятия литературного кружка, но у
меня интересов было очень много в то время. Я участвовала в
занятиях кавалерийской школы, пулеметной школы. И там, и
там я стала инструктором, несмотря на то, что я была уже с тех
пор очень сильно близорукая. Вот у меня было «минус семь».
И.. лошадь сама скакала, куда надо. А из пулемета я стреляла
все-таки при помощи очков. Ну, и альпинизм меня увлекал.
87
Одно стихотворение Колино есть, называется «Одесская
лестница». Почему «Одесская лестница»? Я
десятый класс кончала в Одессе и приехала из Одессы.
А увлеклась я археологией еще. История, как таковая,
интересна, но подумать, что я буду преподавателем истории,
как-то мне было скучновато. Я решила, что археология,
экспедиции (а я ж приехала из Средней Азии, детство мое
прошло в Средней Азии, там же я и верхом впервые начала
ездить, потом пески, Хорезм рядом, там романтика, вот тех лет
революционных). И я моментально записалась на кафедре
археологии (это уже к третьему курсу), специализация – по
археологии.
И вот тут, тут мы уже всерьез с Колей начали подумывать
«а может, нам…» (это на третьем курсе, где-то тридцать
девятый год). И он мне предложил выйти за него замуж. И тут
появилось стихотворение. Его. Стихотворение это...
озаглавлено оно было так: «Тебе». А стихотворение… Я о нем
узнала позже.
Просто когда он меня пригласил поехать вместе с ним в
Иваново, познакомиться с родителями, «а потом поедем на
Плес…». Это было перед каникулами студенческими. А я уже в
это время начала работать в Хорезмской экспедиции, в
камеральной обработке, и рвалась поехать в пески, в Кызылкум.
Ну, я сказала: «Да нет, я все-таки в экспедицию, археология мне
интереснее».
Ну, сами понимаете, самолюбие. Как бы там… И
появляется стихотворение – «Тебе».
Тебе, конечно, вспомнится несмелый
и мешковатый юноша,
когда
ты надорвешь конверт армейский белый
с "осьмушкой" похоронного листа...
Он был хороший парень и товарищ,
такой наивный, с родинкой у рта.
Но в нем тебе не нравилась
одна лишь
для женщины обидная черта:
88
он был поэт, хотя и малой силы,
но был,
любил
и за строкой спешил.
И как бы ты ни жгла
и ни любила, —
так, как стихи, тебя он не любил.
И в самый крайний миг перед атакой,
самим собою жертвуя, любя,
он за четыре строчки Пастернака
в полубреду, но мог отдать тебя!
Земля не обернется мавзолеем...
Прости ему: бывают чудаки,
которые умрут, не пожалея,
за правоту прихлынувшей строки.
Когда мне, даже не Николай… (Это я уже вернулась из
экспедиции, а экспедиция тридцать девятого года была очень
интересной, масса интересных находок… Я занялась всерьез
научной работой по археологии).
Ну, когда мне ребята, кто-то, не Николай, а ребята: «Как,
мол, -за четыре строчки Пастернака … мог отдать тебя?». Я,
конечно, на это обиделась: «Как так?». Тут, конечно, было
недоразумение. Потому что, когда мы на эту тему с Николаем
стали говорить, он мне что-то попробовал, так сказать,
объяснить, я разобиделась, повернулась и ушла. Но это уже
было… Это уже не тридцать девятый, это был уже сороковой
год. Сороковой год и преддверие сорок первого. Осень
сорокового года.
Ну, я некоторое время, когда услышала такое отношение…
Ну, как же так? Сперва прям…вот как! Ах, любовь! А потом
вдруг… но главнее все-таки что-то другое.
В то время мы были максималистами. Казалось, что главнее
ничего не может быть. И я в этом отношении считаю, в общем,