Мы долгое эхо друг друга (сборник)
Шрифт:
Но главное – пластинка! Только после ее успеха твою напечатанную на афише фамилию можно будет прочесть без очков.
По количеству проданных пластинок судят о твоей популярности. Если тираж перевалил за сто тысяч, ты – счастливчик!..
Новые песни ты сначала опять-таки записываешь на пластинку, а уже после того, как покупатели познакомились с новыми песнями и полюбили их, исполняешь в концерте.
Иной путь известности для певца почти невозможен.
Второе отделение
Раздался первый звонок, и зрители сразу же ринулись в зал, будто боясь опоздать.
По нервному блеску глаз и судорожным движениям я понял, как нестерпимо хочется им ускорить бег времени и приблизить ту великую секунду встречи, ради которой они пришли сюда…
И вот настала она – эта секунда.
Джонни Холлидей выпрыгнул на сцену с такой яростью, словно до этого за кулисами его держала целая дюжина гангстеров, а он, сражаясь, только что разбросал их всех до единого, всех победил и вырвался!
Вырвался, потому что знал: публика ждет его!
Он был встречен долгим сумасшедшим визгом, во время которого певец стоял, не шевелясь, посреди сцены, будто памятник самому себе.
На памятнике были грубые туфли, кожаные брюки в обтяжку, короткий пиджак с блестками, темная рубашка и небрежно повязанный галстук.
Главный концерт «Олимпии» начался!
Джонни пел песни, не объявляя их.
Да в этом и не было нужды! Потому что, едва раздавались первые такты вступления любой песни, зал тут же отвечал короткими и страстными аплодисментами.
Это был аванс, выдаваемый артисту публикой еще до того, как он начинал петь очередную песню. Но это был и хлесткий намек на то, что произойдет с залом после!..
Первые две песни Джонни Холлидей пел тяжело, с натугой. Он даже не пел их, а кричал хриплым, яростным баритоном.
Он был по-прежнему бледен, однако «хитрый укол», о котором нам сообщил Кокатрикс, совершил-таки чудо!
Теперь этот парень совсем не походил на умирающего.
Наоборот: он рождался в песне. Рождался на глазах!
Его настоящий голос постепенно стал проступать, как в бачке с проявителем на белой бумаге проступает фотография!
И певец понял это. Понял и заулыбался по-детски. Понял и подмигнул залу.
Теперь он уже держал микрофон так, будто это был торжественный кубок, из которого хлестала шальная и победоносная влага!
Болезненная бледность певца казалась почти одухотворенной, а пот, выступивший на лбу, казался праведным.
Хотя самой праведности не было и в помине!..
Спев несколько пронзительных песен, будто показывая нам, как он может петь, спев несколько песен, будто демонстрируя нам себя эталонного, таких песен, в которых было все: и голос, и судьба, и молодость, – Джонни Холлидей вдруг опомнился. Словно пришел в себя. И на лице его появилась надменная, почти брезгливая улыбка.
Теперь он
Певец выступал сейчас в своей главной роли – полубога, укротителя и кумира старшеклассниц.
Это именно они визжали от каждого подчеркнутого поворота его головы, от каждого «скульптурного» желвака, обозначенного на скулах, от каждой теперь уже специально хриплой ноты. И он знал это. Он работал честно. Честнее не придумаешь!..
В этой работе принимало участие все его тело – от затылка до пяток.
Не последнюю роль в ней играли и внутренние органы певца. (Говоря так, я прежде всего имею в виду некоторые чрезвычайно важные железы внутренней секреции…)
Он пел и смотрел на зал взглядом, от которого могли забеременеть даже мужчины.
А что творилось с девчонками! Бог ты мой, что с ними творилось!
Особенно когда он запел свою знаменитую песню «Come in!..».
Собственно говоря, это была не песня.
Это был весенний рев бизона.
Come in!.. Иди сюда! Пойдем!..
И я увидел, как они пошли, поползли, полезли на сцену – девчонки всех мастей, калибров и сортов, – тощие и упитанные, претенциозные и простенькие, красивые и уродливые…
«Come in! – говорил им певец. – Come in!..» – и при этом снисходительно шевелил указательным пальчиком, подманивая невинных овечек.
А они шли и визжали. Визжали и шли.
К нему! – богу и оторве, зверюге и архангелу, кумиру с ввалившимися щеками, хрипатому бедолаге, иконе, гению, самцу.
К нему! – чьими портретами был оклеен нынче весь Париж.
К нему – о ком, не переставая, печатались статьи в журналах и газетах («…женился… встречается… развелся… встречается… поссорился… встречается… женился… встречается…»).
Он стоял на эстраде, широко расставив ноги, – знаменитый, сверкающий, глыбастый, – и девчонки ползли на эту крутую эстраду, как на небо. Полз-ли удостоиться, прикоснуться, исповедаться, отдаться.
– Come in! – грохотало в зале. – Come in!..
Было страшно. Было смешно.
Джонни ленивым тигриным движением снял с себя галстук и стал махать им прямо перед носом девицы-очкарика, которая была самой первой в длинной очереди поклонниц. Она уже забралась на сцену, и сейчас от недоступного идола ее отделяли каких-нибудь два шага.
Близости этой девица не смогла перенести.
Она рванулась вперед и вцепилась в самый краешек галстука великого кумира! «Мой!!!» – визжала она…
А кумир не отпускал. Кумир был сильным. И поклонница моталась на галстуке, как большая рыбина на леске спиннинга. Моталась и верещала. Моталась и плакала настоящими слезами…