Мы еще встретимся
Шрифт:
В четыре часа Ребриков пошел по блиндажам. Предварительно он побрился, хотя брить, собственно, было нечего, и надел свежий подворотничок. Перед боевым делом люди должны видеть командира таким, словно он готовился к параду.
Ровно в пять разбуженная по тревоге рота начала подъем из траншей. Тяжело дыша, бойцы переваливали через бруствер и оказывались теперь на открытой позиции. Чуть синел рассвет. Впереди были проволочные заграждения, заранее перерезанные полковыми саперами. Надо было достигнуть балки — границы переднего края и там сосредоточиться для удара.
Рота
Два отделения во главе со старшиной Фетисовым должны были по сигналу отвлечь внимание противника, сам Ребриков с основными силами роты — осуществить внезапное нападение. Во втором эшелоне двигался со взводом младший лейтенант.
Как только откроют демонстративный огонь бойцы слева и немцы начнут отвечать, Ребриков со своими ребятами бросится с фланга и создаст панику. Те, кто будет следовать за ними, станут закреплять успех.
Таково было его решение.
Лощины достигли благополучно. Ребриков крепко сжимал в руке часы, доверенные ему Сергеенко. До боли напрягал зрение, чтобы без спички увидеть, когда большая стрелка достигнет условленного часа. Стало жарко. Он расстегнул полушубок. Сорок пять минут… Пятьдесят… Пятьдесят пять… Пятьдесят девять… Что же молчит Фетисов?!
И вдруг послышались одинокие, тонущие в серой мгле выстрелы. Затем забил пулемет. И тотчас же ответили немцы… Так, так… Еще немного. Часы, казалось, треснут в руке Ребрикова. Он поспешно засунул их в карман гимнастерки, но тут же заставил себя спокойно застегнуть пуговку, и взвел собачку автомата.
— Начинаем, Сергеенко.
— Пишлы, товарищ командир, — деловито кивнул тот.
— За мной, за Родину!.. — крикнул Ребриков. Но крика не получилось, голос сорвался. Да его бы все равно не было слышно в треске выстрелов, которые все усиливались.
— Вперед!
Рота двигалась по днищу оврага. Сейчас он кончится, будет дорога. Ребриков торопился, не видя ничего, кроме синеющего холма впереди.
Ноги увязали в снегу. Его уже перегнали. Он видел, как двое бойцов сбросили на ходу полушубки. Вот людей впереди все больше и больше. Сколько их там? Они взбираются вверх. Ну, родные, дорогие! И вдруг, — он сперва даже не понял, что случилось, — где-то свистнуло раз, другой. Поднялись наверху маленькие буруны снега. Послышался стон. Несколько бойцов кубарем скатилось в овраг.
— Куда же вы?! — Ребриков, кажется, впервые грубо выругался. Он рванулся вперед и лишь взобрался, чтобы взглянуть, чего испугались ребята, как что-то, словно хлыстом, ударило его по левой руке. Он увидел вырванный клочок меха на рукаве и инстинктивно повалился в снег. Теперь он уже ясно слышал, как впереди били немецкие пулеметы. Их было не меньше двух или трех.
— Не ранены, товарищ лейтенант? — Сергеенко тащил его вниз за полу полушубка.
— Нет, будто нет.
— Скидывайте овчину.
Рука была задета выше локтя. Но это был пустяк, почти царапина. Только сочилась кровь.
— Заживет, —
Ребриков смотрел на людей. Они были подавлены не меньше своего лейтенанта. «Как же так, как же так? — недоумевал он. — Откуда могли немцы узнать, что он пойдет отсюда?» И вдруг мелькнула мысль: «А что, если сейчас ударить со стороны Фетисова? Ведь если немцы раскрыли его план, нужно перехитрить их. Сделать вид, что мы продолжаем попытку пробиться здесь, а там…»
— Сколько раненых? — спросил он.
— Трое.
— В тыл, — скомандовал Ребриков. — Сержант Тимков с отделением и пулеметом остается здесь. Из лощины не выходить. Стреляйте из всего, что есть. Патронов не жалейте, и ни с места! Остальные за мной!
Боль была терпимой. Он мог двигаться, ходить, бегать… Ребриков быстро пошел назад вдоль лощины. Он шел наугад. Он знал эти места только по карте. Но ведь знал же, знал… И должен был провести за собой людей.
Через десять минут он был возле Фетисова.
— Все провалилось, — сказал тот мрачно. — Они ждали оттуда. Здесь только один пулемет. Они знают, что кулак там.
— И очень хорошо! — обрадовался Ребриков. Он оглянулся на разгоряченных бойцов и сбросил полушубок.
— Э-э, не дило, — покачал головой Сергеенко. Он опять был рядом и поднял полушубок.
— После, после, — отмахнулся Ребриков. — Товарищи, пойдем отсюда. Тут слабое место. За мной, ура!
И снова он бежал по снегу, и снова слышал, как сзади и рядом, тяжело дыша, падая и подымаясь, бежали люди. Его уже опять перегоняли многие, а впереди то замолкал, то снова бил пулемет. И вдруг будто кто-то подставил ему подножку. Он повалился в снег головой, вовсе не чувствуя ни боли, ни удара, и, падая, услышал, как все вокруг стихло.
Потом стало вдруг темно. Он увидел глаза матери. Она совсем низко склонилась над ним и сказала: «Вот он».
3
Тихо стало в еще недавно столь шумных комнатах квартиры Ребриковых.
С тех пор как старая Аннушка в последний раз закрыла дверь за ушедшим с повесткой в руках Володькой, словно заглохла здесь жизнь. Владимиру Львовичу уже не приходилось ворчать по поводу того, что вечно занят телефон. Аппарат молчал. Не слышно было частых звонков в квартиру и громкого хлопанья дверьми. Не звучали больше ни смех, ни громкие голоса молодых людей.
Война вошла и в эту мирную квартиру. Даже над кроватью Аннушки висела сумка с противогазом, хотя заставить ее надеть на себя маску так и не удалось.
Елена Андреевна, как и другие домохозяйки, ходила дежурить на улицу. Она сидела у ворот в ожидании воздушной тревоги, чтобы затем уговаривать прохожих укрыться под каменными сводами проезда во дворе.
По-прежнему в шесть часов утра Владимир Львович слушал сводку Совинформбюро, каждый раз надеясь узнать что-нибудь утешительное. Но утешительного не было. Немцы неудержимо рвались на восток. Фронт приближался к городу. Он был где-то уже совсем неподалеку.