Мы и они
Шрифт:
Становилось душно. Синие волны дыма ходили по комнате. Замазанного мелом окна хозяин не открывал. Как ни приспособлена была лекция к пониманию слушателей – они устали. Молодой рабочий, враг алкоголя, задремал и встряхнулся только тогда, когда лектор стал объяснять, что такое опьянение.
По рукам ходила бумажка. Печатное воззвание к людям «непьющим, некурящим, с хорошим характером, т. е. не любящим ссор и не имеющим предрассудков», предложение купить вместе землю и основать еще одну колонию.
А лектор трещал без умолку. «Если вскипятить воду, то фатально…»
Слово «фатально», каким-то чудом примиренное со свободой, так и звенело припевом
Поздно, поздно… А надо поймать последний трамвай в город… Кое-кто уже стал уходить. Воспользовавшись перерывом, каким-то спором, ушли и мы.
Несколько «товарищей» вызвались нас проводить. Хозяин на прощанье подарил нам два выпуска русского анархического журнала.
На улице стало холоднее, вызвездило. Товарищи расспрашивали нас о России. Один оказался немцем. Обрадовался, что мы понимаем по-немецки и стал быстро-быстро говорить о том, как интересны среды у Андрэ, как успешно развивается анархизм – «и уж близка его победа»…
– А вы чем занимаетесь? – спросил я.
– У нас тут неподалеку лавочка. Торгую. В девять закрываем – и к Андрэ.
– Лучше, чем сидеть в кафе, – заметила его жена.
В гулком вагоне трамвая, под светом керосиновой лампы, я развернул русские журналы.
Прочитал «некролог» анархиста. «Спи спокойно, дорогой товарищ! Полиция не дала почтить твою память пением революционных песен. Ну что ж! Мы почтим ее грохотом выстрелов, рядом взрывов!»
В вагоне сидели мирные французы. Разговаривали, как всегда, о деньгах и болезнях. И приличная, остроносая старушка настоятельно и однообразно все советовала другой купить какое-то патентованное средство от несварения желудка.
Светлое, все белое, маленькое кафе. Оно уютное, оно «douil-lette» [20] . Рыже-розовым бархатом затянуты окна и двери.
Хозяин здесь – смуглый, «роскошный» мужчина в смокинге, цветной рубашке и лакированных ботинках со светлыми гамашами. Он все следит, чтобы с улицы ничего не было ни видно, ни слышно, и выхоленной рукой в блестящих кольцах то и дело задергивает плотнее розовый бархат на окнах.
19
Гармоническая дисгармония (фр.).
20
уютно (фр.).
Час ночи. Театры кончились, и к «Ваг Auguste», в маленьком подозрительном переулочке на Монмартре, подъезжают элегантные вонючие автомобили и экипажи. Дверь поминутно отворяется. Кавалеры во фраках, «дамы» в вечерних туалетах. Две зеркальные стены, одна против другой, дважды повторяют всех и все, что между ними.
Звуки «мачичэ» поют из угла, где алеются бархатные куртки музыкантов. Пожилой, бритый «Отеро», извивающийся как змея, танцует с Бобет. Бобет все оглядывается в зеркало. Он себе нравится. И его беспокоят аккуратные, мелкие кудряшки – как бы не растрепались. Странные. Точно на нем парик из «искусственного барашка» – вот как наши солдатские шапки.
«Отеро» (по профессии он… дамский портной) задрапирован большой пестрой испанской шалью. В кафе тесновато, и длинная бахрома цепляется за пуговицы гостей. На голове широкая фетровая шляпа. В зубах он держит красную розу.
Остро щелкает кастаньетами, Отеро искренно
Громкие аплодисменты, – всего громче, косясь на дверь, аплодирует хозяин. «Браво, Отеро!» – кричат со всех сторон.
И две дамы приглашают его к своему столику, угощают шампанским.
На одной – шляпа canotier и мужской пиджак. Крахмальные воротнички подпирают острый подбородок. В правой руке папироска, а левая обнимает соседку, миловидную, бледную девушку с ярко накрашенными губами. У нее пышные льняные волосы; на пальцах обеих рук такое множество колец, что кажется, будто она в металлических перчатках. Белое платье с высокой талией – style bebe [21] .
– Лили, – пристает к ней Отеро, – спойте что-нибудь!
21
стиль «малютка» (фр.).
Лили, жеманясь, выходит на середину. Подруга не спускает с нее взора.
Но тут вышло небольшое недоразумение. Маленькому Адольфу, очаровательному юноше с томными, нежными глазами, надоело сидеть с немцем. Немец угощает пивом, по-французски почти не говорит, и вообще он вдруг показался Адольфу грубым, скучным, неинтересным. А тут поляк, во фраке и цилиндре, бросил ему через стол розу. Адольф вдел ее в петлицу, пошел к поляку и поцеловал его прямо в губы.
Немец обиделся и начал говорить поляку дерзости. Неизвестно, чем бы это кончилось; по привычный хозяин не смутился, сразу понял, на чью сторону встать: поляк каждый вечер тратит здесь сотни франков на шампанское. И хозяин что-то энергично говорит немцу. Тот, злой, красный, уходит; все смеются и свистят. Особенно тонко смеется Адольф, поглядывая, впрочем, не на поляка, а уже в сторону трех молодых бритых американцев, которые, с толстыми сигарами в зубах, тупо и невозмутимо следят за всем происходящим.
Лили было встревожилась, но успокоилась и завела тоненьким голоском песенку, сладкую и нежную, и все вскидывала глаза на подругу. В мужском обществе певица успеха не имела, но шикарные «дамы», наклонившись, стали что-то жарко объяснять своим усталым, пожилым кавалерам, а потом мягко зааплодировали руками в белых длинных перчатках.
Бобет объявил, что он тоже хочет петь. Но с ним вечно история: он слишком занят собой, он требует, чтобы когда он поет – все молчали. А как нарочно, едва он начнет – подымаются разговоры. Он сердится и умолкает. Ему кричат, клянутся слушать – и опять перебивают. Жеманно обижаться, делать плаксивую физиономию – специальность завитого барашка – Бобет. Молодой художник из гостей старательно зачерчивает его смешную фигуру.
Бобет, как и Лили, имеет пристрастие к сентиментальным, сладким песням. Он прижимает руки к сердцу, поет о несчастной любви, о жестокости мужчин.
Вот Люсьен – другое дело. Он нежностей не признает. У него недурной баритон. Выпучив глаза, с чрезвычайно серьезным лицом, он выпаливает такие штучки, которые, благодаря их специфическому характеру, даже не всегда и понятны. Пикантные места он подчеркивает жестами. Слушатели довольны.
Особенно поляк смеется. Он уж забыл Адольфа и приглашает более энергичного Люсьена к своему столику. Люсьенов, впрочем, два. Второй – скромный, непоющий, мальчик лет восемнадцати, – на вид даже меньше.