Мы из ЧК
Шрифт:
— Поклянемся отомстить за Нифонтова! — глухо промолвил Павел, сжимая кулаки. — Враг тот, кто не с нами! И гибелью своей утверждай революцию!
Я повторяю громко:
— И гибелью своей утверждай революцию!
…И вот я прощаюсь с Рязанью. Отца моего перевели на работу в Сечереченск.
Поезд тронулся. В весеннем небе вертелись, кружились, взмывали ввысь беззаботные, милые моему сердцу голуби.
Рядом с вагоном быстро шел мой закадычный друг Павел Бочаров.
— Крепче держись большевиков, Володя! — говорил он. — И не забывай друзей.
Последнее пожатие. Прощай, юность. Здравствуй, неизвестное!..
ЗМЕЯ ЗА ПАЗУХОЙ
Поезда в Советской России отправлялись в те годы облепленными людьми: ехали на подножках, на крышах, в угольных ящиках, на буферах вагонов…
Голод и разруха бросали народ в дорогу. Кто менял, кто воровал, третий — перепродавал, иные же наживались на горе людском.
Железные дороги задыхались от безмерного наплыва злых, изможденных, крикливых, пронырливых пассажиров.
А у нас — срочная командировка. Мы, сотрудники ВЧК, затерявшись среди мешочников и спекулянтов, пробирались на перекресток двух важных железных дорог Приднепровья.
— Нажмем, други! — Вася Васильев выставил крутое плечо вперед. Мы подналегли, и толпа в тамбуре вагона раздалась.
— Тю, скаженни!
— Осади! — Васильев опытным глазом железнодорожника быстро высмотрел в вагоне купе посвободнее.
— Садись, хлопцы!
На нас косятся и кроют в открытую злыми словами. Мы отмалчиваемся.
У Васи Васильева умные серые глаза, буйный чуб выбился из-под картуза. Грязная рубашка с вышитым воротником, перехваченная пояском с кистями. Вася, улыбаясь мягко, теснит смурых дядек с мешками:
— Посуньтесь трошки!
Он прежде работал проводником вагонов и дежурным по станции — сноровку имеет.
Тронулся поезд, и скоро в вагоне стало просторнее и светлее.
Молчаливый Никандр Фисюненко прикрыл глаза брылем хуторянина — дремлет.
Примостился и я с краю лавки.
Когда мы переехали в Сечереченск, в маленькой комнате, где поселилась наша семья, состоялся совет: как быть со мною?
— Иди, Володя, на строительное отделение техникума. Строитель во все века и всем народам нужен, — говорила мама, все еще надеясь видеть меня инженером. Ее очень тревожила моя связь с чоновцами. Увидя, что я отрицательно мотаю головой, добавила:
— И Советской власти строители нужны! Сам видишь, разруха всюду.
Отец поддержал маму:
— И Ленин вас, комсомольцев, к этому же призывает. Ты же сам мне речь его читал. Иди учиться, Володя!
В душе я соглашался с ними, но долг комсомольца звал меня на борьбу.
В Крыму сидел Врангель. Шла битва с польскими захватчиками. Внутреннее положение Украины оставалось тяжелым. Банды Махно, Каменюка, Зеленого, Ангела, Совы, Черного Ворона и других отпетых злодеев грабили, убивали
Учиться я все-таки поступил. Но и связь с чоновскими товарищами не прерывал.
Однажды меня вызвали в губернский комитет КСМУ.
— Направляем тебя, Громов, в органы ВЧК.
Это соответствовало моим планам. Но мама была совсем удручена, узнав о новом назначении.
— Эх, останешься, Вова, недоучкой!
— Я буду учиться, мама! Вечернее отделение есть… Заработок нужен.
А жизнь была очень трудная. Чекистам часто выдавали только по фунту пшеницы. Варили ее в котелках и жевали. А если получали муку, то тут же на рабочем столе раскатывали тесто, делали галушки и варили на «буржуйке» суп. Обмундирования не было — ходил кто в чем мог. В стране были созданы ЧЕКВАЛАПы — чрезвычайные комиссии по снабжению войск лаптями и валенками.
Разве же мог я, комсомолец, быть в стороне от общей борьбы народа?..
И вот еду среди мешочников. Эти дядьки, конечно, не догадываются, что рядом с ними не просто хлопец в синей косоворотке, а сотрудник ЧК. С августа 1920 года меня зачислили помощником оперативного уполномоченного. Ходил я не в форме, и знали меня лишь руководители отдела дорожно-транспортной чрезвычайной комиссии Федор Максимович Платонов и Семен Григорьевич Леонов…
А поезд меж тем отстукивал стыки. За окнами то яворы, как штыки, выставленные в небо, то цепочка белых мазанок, заваленных зеленью садов. В раскрытые окна врывается жаркий ветер и с ним — запахи созревших нив, огородов, груш и яблонь.
По тесному, заставленному ящиками и мешками коридору пробирались два мальчика. Беловолосый, в веснушках, с облупившимся носом паренек проталкивался первым. А худой, с копной нечесаных волос и зверковатыми глазами держался за его руку.
— Вурки! — крикнул бритоголовый селянин, прижимая к животу торбу.
— Вертай обратно! — орал с верхней полки красноносый парень с выпуклыми глазами и грозил волосатым кулаком.
Мальчишек, наверное, не раз встречали подобным образом — они сосредоточенно двигались меж узлов к двери. Их задержал Васильев.
— Далеко, братцы?
— Пусти! — Веснушчатый вырвал свою руку.
Фисюненко проснулся и улыбался из-под брыля.
— Есть хочешь, Миша?
— Я не Миша.
— Ну, значит, Гриша.
— Он Сашка! — сказал мальчик с нечесаными волосами.
Вдвоем они старались поскорее выбраться из тесного круга людей.
Фисюненко подал Саше кусок лепешки, а бритоголовый селянин — краюху хлеба.
— Эх, мальцы! Жить бы с мамкой да пить парное молочко. — Васильев глубоко вздохнул, оглядывая теплым взглядом мальчиков.