Мы из сорок первого… Воспоминания
Шрифт:
Так что лучше помолчать. Кстати, о молчании. За всю дорогу мы с конвоиром действительно представляли странную пару. Оба молчали, каждый думал о своем, никакой враждебности не проявляли. Я сидел спокойно, и чуть ли не с любовью поглядывал на ефрейтора, несмотря на примкнутый штык. Но было видно, что конвоир находится в состоянии большого внутреннего напряжения. Он боялся, чтобы я не выкинул чего-либо, и хотел только одного — благополучно довезти меня до места назначения. До ареста отношения у меня с ефрейтором были хорошие. Хозяева мной были довольны, я работал как вол, не перечил, конфликтов ни с кем не имел. Он искренне где-то в глубине души жалел меня, зная, куда направляемся. Ефрейтор с удовольствием поболтал бы со мной напоследок, но он старый служака:
По солнцу я видел, что мы едем на север, но не слишком задумывался над тем, куда везут. Да и не первый это был арест. В двадцать лет всегда приятна перемена мест, какие-то изменения в твоем положении — чаще пребываешь оптимистом, нежели пессимистом. Так свойственно молодости. Но ничего хорошего я не ждал и только жалел, что так внезапно оборвалась связь с Ильюшей Фрунжиевым, и он теперь не сможет навестить меня с Мишей Петровым, как они собирались, и не придется втроем бежать весной. Но куда? По территории Австрии, Венгрии и Чехословакии передвигаться и скрываться нашему брату почти невозможно, за исключением случаев использования товарных составов, но это надо еще суметь: не многим из наших это удавалось…
2
Путь оказался недолгим. Вот и приехали. Вышли. Тонкий слой снега искрился на солнце. Посмотрел по сторонам: провинциальный городок, ухоженный, зеленый, красивый, каких много в Центральной Европе. До и после войны — это Зноймо (немцы окрестили его Цнайм). Он находится в Южной Моравии недалеко от австрийской границы — на север от нее — и в 50 километрах юго-западнее города Брно. Мы пересекли чехословацко-австрийскую границу. Надо сказать, что границы в оккупированной Гитлером Европе являлись понятием символическим: по одну сторону — немцы, по другую — немцы, и везде они чувствуют себя как дома и безнаказанно по отношению к местным жителям.
Итак, я впервые стоял на земле многострадальной Чехословакии — жертвы мюнхенского сговора.
Когда шли по городу, конвоир подтянулся, принял театрально-воинственную позу. Знает службу старый солдат — столько глаз вокруг! Не дай бог, кому-то покажется, что он недостаточно грозен для арестанта. Я же олицетворял полное повиновение: зачем досаждать хорошему человеку?
Вот и пункт назначения: небольшое круглое двухэтажное здание в стороне от других строений. Но сердце сразу защемило: над входом большая вывеска светло-желтого цвета, на которой чернела надпись готическим шрифтом — «Гестапо». Вот оно что! Я вспомнил первую встречу с представителем гестапо в лагере 17-А и невольно улыбнулся, но только на миг. Там было… «русское» гестапо, там — Борисов, земляк. Такое случается далеко не часто. Здесь — настоящее гестапо, берегись, солдат!
Вошли в здание. Прекрасно обставленный холл с интерьером гостиничного типа: низкие полированные столики, похожие на журнальные; низкие мягкие креслица. Одним словом, приемная вполне респектабельного учреждения. Спецслужбы умело применяли маскировку от случайных глаз.
Ефрейтор подошел к малюсенькому окошку и постучал. Оно отворилось. Конвоир откозырял и подал сопроводительные бумаги на мою персону. Все бы ничего, но я заметил, как в окошке, в руках принимающего, исчезла моя заветная записная книжка в черном ледериновом переплете со стишками, отнюдь не восхвалявшими Германию и ее фюрера. «Не догадался вовремя ликвидировать», — пронеслось в мозгу. Окошко закрылось, конвоир покинул мрачное здание. Я остался сидеть в мягком кресле и ждать своей участи. В этой и в последующих подобных ситуациях я как действующее лицо оказывался каждый раз впервые, так что наработанных
Потекло время. Я понемногу успокоился: мягкая мебель, никто не бьет. Посижу, посмотрю, что будет дальше. Вдруг пронесет, как бывало ранее.
Ждать пришлось долго, чуть ли не до вечера. Скоро ожидание превратилось в пытку: нелегко целый день изображать из себя сидячую статуэтку в позе полной покорности. В середине дня мое одиночество на пару часов нарушилось. Привезли нового «клиента». Он так же сел в кресло поблизости от меня.
Это был гражданский человек старше средних лет, немного полноватый. То ли чех, то ли австриец. Вблизи границы население, как правило, смешанное. Через некоторое время мы вступили втихую, немногословную беседу. За время плена мы быстро научились много слушать и мало говорить. На вопросы нового знакомого я отвечал односложно:
— За что забрали?
— Не знаю.
— Русский?
— Да.
— Давно взяли?
— Сегодня.
— В плену давно?
— Давно.
С первого момента я отверг мысль о том, что это осведомитель, подсаженный ко мне. Много чести! Да и «шестое» чувство редко меня подводило. Иногда только увидишь человека, а тревоги он не вызывает, наоборот — доверие. Не помню случая, чтобы я ошибся: у военнопленных свои университеты.
Мой собеседник оказался намного разговорчивей меня, собственно, потому он здесь и оказался. Его история до банальности проста:
— Лежу в кровати, а уже десятый час утра. Плохо себя чувствую. Позвонила соседка по лестничной площадке. Попросила соли. Я поделился. Она заметила: «Мой муж в снегах под Сталинградом, а вы в кровати валяетесь!» Я сгоряча ей ляпнул: «Дуракам закон не писан». И вот я здесь, с вами.
Его в этот день куда-то увезли раньше меня. Через полгода мы встретились в концлагере Гузен. Он очень обрадовался, дол го тряс руку и не отпускал меня, предлагая помощь. Это было во второй половине 1943 года, я к тому времени уже состоял в подпольном антифашистском лагерном комитете и смог без ущерба для себя, но вежливо и с большой благодарностью отклонить его предложение о помощи. Данные о нем передал в комитет для проверки. Все оказалось в порядке, и сомнения, если они и были, рассеялись. Он был с чехами, и они его знали. Провал одного человека мог вызвать провал всей цепочки, и рисковать этим я не имел права…
3
Только к вечеру занялись мной. На легковушке, правда, без почетного эскорта, меня отвезли на другой конец города в старинную тюрьму, многоэтажную, похожую на средневековую крепость, сложенную из крупных блоков темно-серого камня. Поместили в одиночную камеру на четвертом этаже. Я сразу с интересом начал ее обследовать, поскольку в настоящей тюрьме пока сидеть не приходилось. Камера — прямоугольная, площадью около семи квадратных метров. Потолок высокий. Окошечко маленькое, узкое, под самым потолком — неба не видать, мешают толстые стены. До окна не допрыгнешь. Под окном возле пола — батарея водяного отопления. Теплая. У одной из стен — стол с табуретом. Оба предмета металлические, их ножки вмонтированы в цементный пол. В другой стене — ниша, куда на день убирается посредством шарниров металлическая сетка кровати с тюфяком и другими принадлежностями. Все это запирается до вечера на замок: днем спать не полагается. Между нишей и входной дверью — раковина умывальника, над ней — зеркало. Напротив — унитаз.
О чем подумалось? Во-первых: да это санаторий! Так жить можно. Мне давно не приходилось находиться в таких хороших условиях. А во-вторых, я с большим удовлетворением отметил тот факт, что камера заставлена предметами — стол, кровать, табурет, раковина, унитаз — можно сказать, не разбежишься. Вот в этом и все дело. В такой камере бить наотмашь не смогут: если размахнешься, то обязательно куда-нибудь кулаком трахнешь, а вокруг все из стали. Бить можно только прицельным ударом, но для этого нужны профессионалы, а их не так много. Это меня порадовало и немного успокоило.