Мы из сорок первого… Воспоминания
Шрифт:
Гузен небольшой по площади лагерь и довольно ухоженный: его территория не была захламлена разными заборами, свалками и прочими укромными местами, создаваемыми незаконченным строительством. Таких мест в Гузене не было — все узники на виду друг у друга и на глазах сторожевых постов. Проводить в лагере собрания, летучки, сборы и тому подобное до конца 1944 года было невозможно и всегда связано с неоправданным риском — «зеленые» немцы сновали на каждом шагу и от них нигде не укрыться, тем более что лагерные правила не разрешали собираться свыше двух, как и шептаться между собой. Безусловно, комендатура должна была иметь в лагере агентурную сеть, но я с этим не сталкивался, и случаи провалов мне не известны — в любом случае я бы о них знал.
Второй, дублирующий центр сопротивления сложился вокруг Штрейта (я о нем упоминал выше) и объединял живших в лагерных блоках «красных» немцев и австрийцев, бельгийцев и французов. Связь с русскими Штрейт имел только на уровне личных контактов. К нам в ревир Штрейт захаживал часто, но лишь со второй половины 1944 года, а до этого он не рисковал ни собой, ни товарищами.
И еще удивительное явление, о котором не могу умолчать. Жизнь в лагере до 1943 года протекала спокойно и размеренно строго — все ходили «по ниточке», работали, умирали, как это было предписано службой СС. По окончании рабочего дня узники держались возле своих блоков, ходить по лагерю без команды на то — не разрешалось. Но когда во второй половине 1943 года Гузен заполонили русские, они разрушили устоявшийся порядок лагерной жизни. Русские оказались непоседами — они сновали по всему лагерю, искали пропитание, лишние тряпки для одежды, окурки. Им обязательно надо было отыскивать земляков, однополчан, старых друзей.
За русскими лагерной номенклатуре просто не уследить. Они, не сговариваясь между собой, игнорировали лагерные правила, образовывали «толкучки», где шел оживленный натуральный обмен. Но главным оказалось то, что в результате за русскими невозможно было установить постоянное наблюдение — они встречались, снова расходились, схватывались за грудки в случае несовпадения идейных позиций, образовывали группы буквально на ходу, ломая все лагерные традиции. Все это принесло колоссальный положительный эффект, и к русским перестали прислушиваться и присматриваться — русские есть русские! Это было на руку, приближался 1944 год.
Вернемся к Адаму Конечному. Безусловно, он ярый националист и играл далеко не последнюю роль в «Акции войсковой». У нас с ним в 1944 году было много конфликтов, и он не раз попытался уничтожить меня «легальным» способом. А ликвидировать меня нелегально он уже не мог: опасно, не то время, да и сам загремишь — все наблюдают друг за другом, от глаз не скроешься. На ревире жизнь и взаимоотношения работающих был и у всех на виду.
Альберт Кайнц не мог делать замечаний Адаму Конечному, чтобы тот лояльней относился ко мне. Блоковый хотел, но не мог, прекрасно понимая, сколь сильней организационно в Гузене польская офицерская лига — она значительней и весомей немногочисленного антифашистского комитета.
Борьба продолжалась с переменным успехом. Адам — мало разговорчивый человек, грустил о доме, о семье, ждал конца войны и мечтал после поражения Германии воевать на стороне американцев против Советского Союза. Об этом грезили все националистически настроенные поляки. Возвращаться после войны в народную Польшу, а тем паче — в социалистическую они не собирались и после 1945 года действительно рассеялись по всему свету от Канады до Австралии.
Присутствие на блоке 29 Адама Конечного невероятно затрудняло мои действия, направленные на организацию систематической помощи русским в ревире и в лагере. Адам мешал мне
Примеряясь к ним, я находил, что какое-то медицинское образование они имели. И конечно, они являлись земляками Адама по Познани. Начну с санитара штубы В. Это Мечислав Лисецкий — неразговорчивый, незлобивый человек, уравновешенный, вполне культурный, насколько это возможно в условиях концлагеря. Вероятней всего — недоучившийся студент, мобилизованный в 1939 году. По работе я с ним не сталкивался, разговаривали редко: мы работали на разных штубах и никакого отношения друг к другу не имели. Словесных или других стычек у меня с ним никогда не было.
Санитаром на штубе А — Юзек Сабуда, симпатичный парень, хорошо и ровно относившийся ко всем нам, а также к больным. Сам — аккуратный, спокойный. После войны он вернется на родину, а не отправится «в бега» по всему свету, как многие его сородичи. Он ведал лечебным процессом на штубе, в нужное время и безропотно помогал вылечивать русских на блоке, а потом и в лагере.
Еще в блоке 29 работали в рейнигерах, как и я, два испанца. На штубе В трудился Рио Пабло де Марото, из Мадрида, бывший капитан республиканской армии. В 1939 году, отступая во Францию, мужественные солдаты молодой республики оказались сначала интернированными в специальных лагерях французским правительством, а после оккупации Франции в 1940 году очутились в нацистских концлагерях Германии. Как уже было сказано, испанцы содержались только в Маутхаузене и Гузене, как наиболее жестоких концлагерях.
Рио был немолодым, эрудированным, решительным человеком, ходил быстро и немного сутулился, а глаза у него умные, проницательные, с хитринкой. С ним у меня установились самые теплые, дружеские отношения. Каждый найденный окурок выкуривался совместно. Рио очень ответственно относился к своей работе. Его ни в чем нельзя упрекнуть, он исключительно относился ко всем больным, стараясь помочь каждому. Мне он выдал много полезных советов, как держать себя с каждым из работавших на блоке поляков, он же дал и исчерпывающую характеристику каждому из них. Он понимал, что я не случайно попал на блок 29, а тоже «командирован» комитетом, как когда-то и он сам.
Второй испанец — Франциско Фернандес из Барселоны, солдат-республиканец. Он моложе Рио, немного попроще и погрубее, но тоже очень добрый и верный, как большинство испанцев. «Недобрые» испанцы, наверное, только в легионах пресловутой «Голубой дивизии», воевавшей на стороне Германии, но мне с ними на дорогах плена, к счастью, встречаться не приходилось.
До моего появления Франциско был рейнигером на штубе А. Поскольку я вошел в состав персонала сверх штата, то невольно занял его место. Тогда Франциско перевели работать рейнигером помещений для персонала. Кроме того, он ходил с нами за котлами с пищей, развозил по штубам А и В столик на колесиках с мисками для больных, раздавал пищу, собирал миски после еды и мыл их. Все это составляло круг его обязанностей. Еду по мискам разливал только сам Альберт, стараясь при том не обделить никого из больных.
С Франциско, как и с Рио, я дружил до последнего дня и лучших товарищей, нежели испанские республиканцы, не желал бы. Каждодневно мы так и держались: трое поляков обособленно и мы — четверо. Общего между нашими группами никогда не было. У нас, четверых, одни интересы, а у них — другие. Но открытой конфронтации не было — такую роскошь никто позволить себе не мог, это не умно и опасно для общего дела.
Спали мы следующим образом. В том помещении, вход в которое со стороны моей штубы А, располагались: на правых нарах — внизу Альберт, над ним Сабуда; на левых нарах — внизу Конечный, над ним Лисецкий. Во втором помещении, вход в которое со стороны штубы В, располагались рейнигеры — на правых нарах внизу Рио, над ним я; на левых нарах внизу Франциско, а место над ним оставалось свободным.