Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Я нарочно настраивал себя против нее. Почему? Да потому, что этот «желтый цыпленок» мне понравился своим девчоночьим мужеством, умением скрывать боль. Потом уже я понял, что преувеличил ее достоинства: я для нее в тот момент стал как бы отдушиной, она привычной заботой об авторе невольно заслонилась от боли.
Она встала, по-хозяйски смело протянула руку:
– Меня зовут Жанна Ивановна, или можно просто без отчества,- Жанна. Вот мой телефон, позвоните через пару дней.
Я не скрыл сомнения по поводу того, что она прочитает мою
– Мне предстоит большая командировка,- задумчиво ответила она,- и я подбиваю бабки. Потом надо будет отписываться, и не хотелось бы заставлять вас переживать… А хотите, я прочту при вас?
– неожиданно сказала она, и я понял, что ей тяжело и не хочется оставаться одной.
– Это было бы очень здорово,- честно признался я,- но слишком хорошо для меня. Я не настолько эгоистичен. Давайте уж через два дня - этот срок для меня тоже подарок.
– А-а, где наша не пропадала,- удало воскликнула Жанна, тряхнув головой, будто отгоняла усталость и беду.- Читаем! А пока давайте закурим.- Достала из стола пачку «Столичных», вытянула две - себе и мне.- Не курите? А я - слабая душа - получаю огромное удовольствие… Ладно, читаем.
Несколько минут Жанна бегала глазами по строчкам, что-то помечала карандашом, глубоко затягиваясь, шумно выпускала дым. Меня она ничуть не стеснялась, все у нее получалось искренно, естественно. С такой же откровенностью полчаса назад она рыдала.
Но вот она что-то отчеркнула и подняла голову:
– Вы тут пишете, Юрий Петрович…
То, что она так вдруг по-простому обратилась ко мне, называя по имени-отчеству, почему-то вселило в меня уверенность: рукопись нравится. Я повеселел, точно мальчишка, которого похвалила за что-то девочка-ровесница.
– Вы пишете: «В тот далекий и беспощадный сорок первый год пристально вглядываюсь я». И дальше: «К вам, мои дорогие товарищи по боевому оружию, живые и мертвые, мысленно обращаюсь из послевоенного далека». Юрий Петрович, поймите меня правильно: все это уже было где-то. Поверьте, если мы это уберем, рукопись только выиграет. Попробуем сказать сразу о главном. Как учил Лев Толстой. Вот следующее место: «Осенью сорок первого на Западном фронте создалась трудная обстановка…» И так далее. Согласны?
– Конечно, согласен, Жанночка!
– весело ответил, я.- Вы правы: субъективно, выспренно. Давайте прямо быка за рога. Возражений не имею.
Отчего я всегда покладисто уступаю? Не знаю, почему, а всю жизнь так. Стоит человеку мне понравиться, и он тут же начинает, как говорят, веревки из меня вить. А я только благодарю.
Вот и сейчас Жанна из деловитого строгого редактора внезапно превращается в существо, которое я про себя окрестил «желтым цыпленком». Она откладывает карандаш, крепко трет глаза, говорит устало:
– Больше не могу, некачественная работа.- И встает.
Ну, отложим так отложим - невелико огорчение. «Законные», обещанные ею два дня ведь остаются в силе? У Жанны осунувшееся лицо, синие круги под глазами.
Отодвинуты бумаги, на краю стола появились чашки, коробка с разносортным печеньем и вазочка с конфетами - от простецкой «Взлетной» до аристократических трюфелей - чисто студенческий набор. Я голоден и тяну одно печенье за другим.
– Знаете что, гость, по моим данным, вы сегодня не обедали. Хотите колбасу и хлеб, только честно?
Мне хорошо с этой доброй и открытой девчушкой. Будто не было тридцати лет, и где-то в «Красной заре», в комнате девчат, Ира Морозова, моя мальчишечья любовь, кормит меня, смертельно голодного после рабочего дня на окопах.
– Спрашиваете - отвечаем,- шутливо отзываюсь я.- Хотим колбасу с хлебом. Даже очень! Но только за компанию с вами.
– Утверждено!
– Жанна вскакивает. Слышно, хлопает в соседней комнате дверца холодильника, и на столе появляется полукопченая колбаса.
– Откуда сие яство?
– удивляюсь я.
– Редакционные заготовки к празднованию грядущего Дня Победы.
– Не стану. Несите обратно. Праздник нельзя разорять.
– Как сказал бы наш редактор, колбаса подана к столу «в виде особого исключения». Для ветеранов войны установлены разные льготы. В планах нашей редакции должен появиться пункт: досрочное угощение возможных авторов газеты.
– Хорошо, я делюсь с вами ветеранским пайком.
– Заметано. Режьте, товарищ фронтовик. Кофе послаще?
Потом мы снова работаем. Но все-таки эта работа не на час или два, и кофе мало помогает. Теперь уже я решительно вмешиваюсь: хватит. Галантно подаю Жанне пальто. Она из стола достает детские книжки, журналы в ярких обложках, запихивает в большую замшевую сумку, которую девушки-студентки, молодые женщины носят на плече. Перехватив мой взгляд, объясняет с усмешкой:
– Это для подружкиной дочери. Своих читателей, как явствует из моего возраста, еще не появилось.
Надевая перед зеркалом головной платок, Жанна спросила глухо, нарочно прикрыв рот этим платком:
– Вы… слышали, как я тут… разливалась? Только честно.
– Если честно, то слышал.
– Что подумали?
Я молчал.
– Очень прошу вас,- моляще произнесла Жанна,- скажите честно. Как фронтовик. Мне очень важно; что вы ответите. Ваше поколение всегда отличалось завидной прямотой. Ну, скажите, Юрий Петрович, миленький!
– Хорошо. Но только прошу извинить излишнюю солдатскую прямолинейность.