Мы проиграли

Колпаков Иван

Воспоминание об этом поцелуе даже сейчас вызывает во мне легкую дрожь возбуждения. Я сменил позу, сложил рюкзак под голову, вытянул ноги на соседние сиденья. Узбек снова захрапел.

Так что же было дальше? Дальше я оказался у Ленки в кармане – и не мог от нее избавиться несколько лет подряд. Она поселилась во мне, как паразит, не существовало лекарства, чтобы вытравить, выкурить ее из меня. Одного ее дурашливого поцелуя, поцелуя во время игры, поцелуя-игры – хватило на то, чтобы извести мое отрочество, испепелить его, распотрошить, словно цыпленка. Никогда после я не осмелился напомнить ей об этом эпизоде,

да что там – никогда мне и в голову не приходило напомнить Ленке о своем существовании, както сообщить о своей любви, махнуть с берега сигнальным флажком.

Я учился в одиннадцатом классе, когда Аннушка написала мне в письме, что Ленка беременна от какого-то дегенерата с другого края Куеды. Я даже не знаю, кто он и как выглядит. Сложно представить себе ее ребенка. Он, должно быть, уже вовсю ходит в школу. Интересно – мальчик? Девочка? Умен ли? Что с ним будет дальше?

После Уфы (там сошла носатая женщина и унесла свои ноги) начало темнеть. Автобус пронесся над коричневой, теплой, мхом деревьев согреваемой с обоих берегов Агиделью. Над низким ландшафтом разлегся сетчатый, похожий на плотную паутину, туман, солнце растворилось в дымке без следа. Башкирия пошла по земле, замаскировалась в сумерках и мелком кустарнике. Мы подъезжали к основанию пермской земли. Восемь часов в пути. И еще почти столько же впереди – дьявольский график.

Ленку я не видел несколько лет, не видел и в тот день, когда приезжал хоронить отца. После я в Куеду не наведывался – жизнь моя выделывала такие кульбиты, что ни о какой деревне не могло идти речи. Аннушка переехала в Пермь, устроилась на работу в туристическую фирму. Мы продолжали дружить, хотя такой искренней влюбленности друг в друга, как когда-то в Куеде, уже не было. Да и сама Куеда в моих последних воспоминаниях из того детского океана жизни – копошащейся, ползущей, растущей и разрастающейся – превратилась в пыльное, маленькое (даже мелкое) место, и всюду там – упадок. Детский двор снесли, пляжи на речке поросли травой; как вообще туда смог вернуться отец? Разве что – умирать. В конце концов, и это понятно…

Рюкзак вылетел из-под моей головы, неловко склоненной в неплотную дрему, и повалился на пол; автобус силился остановиться – резко, непредвиденно. Такое торможение давалось ему трудно. Я вскочил, разлепил глаза, подбежал к водителю и увидал сквозь широкое лобовое стекло жеребенка, неловко перебирающего копытами, пытающегося увернуться от несущегося на него огромного металлического сарая; жеребенка, оглядывающегося судорожно, испуганно, глупо – ну как его только угораздило! Автобус ухнул, послышался резкий, короткий, неприятный треск – лопнула пластмасса на бампере; я полетел на сидения и еле удержался на ногах – краем глаза видел, как молодого этого коника, словно ураганом, отнесло куда-то в бок, он вывалился из лучей дальнего света, исчез. Водитель заглушил мотор, вырубил хрипевший телевизор. В ушах зазвенела тишина, в которую через открытые окна еще не успели вползти звуки леса.

– Что, блядь, за невезение! – воскликнул шофер и с досадой саданул по рулю. Водитель быстро пришел в себя и нажал на кнопку, распахивающую дверь. Сквозняком в автобус ворвалась прохладная сырость.

– Человека сбил, да? – прохрипел очнувшийся узбек. Никто не ответил ему.

Мы выбежали на дорогу. Автобус, словно бы сквозь слезы моргая

аварийными сигналами, разглядывал свои выбитые зубы – мелкие куски пластмассы, разбросанные по неровному асфальту. Слева кто-то застонал, мне почудилось – человек. Метрах в семи от нас на обочине лежал жеребенок, точнее – груда костей, обтянутых кожей; в рассеянном свете, с трудом доносившемся от фар, он казался кучей мусора, и только голова его на непомерно длинной шее слегка шевелилась. Именно она и стонала – его голова, отдельно от тела, исковерканного, изломанного, сваленного в черную лужу крови.

– Мать твою! – водитель, чертыхаясь, полез обратно в автобус за фонарем. – Что за невезение? Что за улыбки судьбы?

– Жеребец! – узбек, кажется, восхищенно смотрел на умирающего – зверя? Лошадь? Ребенка. Узбек напялил свитер и уже по-хозяйски осматривал тело.

Водитель, наконец, нашарил где-то в недрах бардачка фонарь и опять спрыгнул на землю. Первым делом он бросился рассматривать повреждения на своем автобусе.

– Да цел твой автобус. Вон о живой душе побеспокойся лучше, – сказал я ему.

– Жеребенок чужой. А за автобус, блядь, я своей шеей отвечаю.

– Слушай, надо резать его, – как бы сам себе сообщил узбек. Он почесал себя по животу. – Все равно помрет.

– Ехать надо дальше, – ответил шофер.

Жеребенок застонал, я вновь удивился – у него был голос юноши. Подошел поближе. Маленький конь, темно-коричневый. Совсем я в них не разбираюсь. Судя по росту – очень молодой. Круглые, похожие на огромные пуговицы, глаза. Длиннющие ресницы, подернутые слезами. Узбек был прав – и от этой правоты заломило в правом боку – он умирает. Пахло теплой плотью – вспоротым, вывернутым наизнанку телом.

Я сделал несколько шагов вперед, пытаясь выйти из света в темноту. Несколько шагов не спасли, пришлось идти дальше и дальше, разрывая плен автобусных фар. Только за поворотом я перестал различать дорогу. Склонился к обочине. Горячий шар взорвался в груди – меня вырвало: пряниками, сосисками; чай, смешавшийся с желудочным соком, сквозь оскомину рта через губы потек тугой струйкой на землю. Жуткий лес закачался, заходил ходуном.

– Нож дай, – услышал я из космической дали голос узбека.

Темнота навалилась со всех сторон, мерцала, рябила. Мне уже стало легче. Возможно, сосиски действительно были лишними. И этот жеребенок. Черт, как он стонал…

Я рассеянно подумал, что темнота – это и есть свет, только вывернутый наизнанку. Темнота – это свет-оборотень. Темноты нет. Есть только свет. И значит – все свет. И видимо, повсюду во вселенной – один только свет. И в этом свете видно все – всегда. И в самом начале – был свет, взрывной силы, и в конце будет свет – рябой, внутренний, обратный.

– Тьмы нет, – сказал я лесу. Но страх не исчез. – Ты жуткая, Пермь.

Побрел дальше по дороге. Возвращаться к автобусу, к узбеку, к мертвому жеребенку не хотелось. Да и все равно подберут – куда им ехать, не обратно же. Я шел, а лес по правую руку решил отойти в сторону, дать моему взгляду разлиться в сером, ночном просторе. Сквозь мерцание света, в водянистом лунном восходе я увидел далекий высокий холм, слегка перекошенный, монументальный, как грудь лежащей на спине великанши. Я сразу узнал его. На вершине холма – деревенское кладбище. На нем похоронен отец.