Мы проиграли
Шрифт:
Представим же себе электричку, время полдника, небе в окнах розовеет, солнце уменьшается в размерах, мимо проносятся холмы с пожухлой, серой после зимы травой, с покосившимися деревянными домами, с убогими коммагами, с напрочь отсутствующими жителями (вот что всегда меня поражало в этом заоконном пейзаже), лишь изредка проедет мимо грязный трактор, тарахтение которого не различить из-за мерного стука колес, или пробежит собака, беззвучно лающая летящему мимо составу.
Шесть лет прошло, я снова Kid A.
Optimistic
Названием этой песни Тому Йорку не удастся нас обмануть. Ничего оптимистического – the big fish eat the little ones, а где-то на 1:40
Впрочем, все обман. Как сказал Иосиф Бродский, цитирую неточно, по-английски даже банальные русские народные пословицы и поговорки звучат изысканно и свежо. (Бродский ли?).
In Limbo
Полное, безоговорочное текстовое оправдание предыдущей бессвязности. Оправдание уверенное. Не стыдное для сжатия до формата. txt объяснение в любви. Кто скажет лучше?
I’m on your sideNowhere to hideTrap doors that openI spiral downYou’re living in a fantasy…In this beautiful world.«Уже умерший человек», каким представился Том Йорк еще в «OK computer», способен любить. Экзистенс, капающий гитарными переливами (кто сильнее открыл кран?). Но теперь ты уж точно фантазия, пока еще живущая в этом прекрасном мире. Да ты и был ей с самого своего начала.
Idioteque
Привет, состоявшиеся и уверенные в себе, не потерявшие силы продолжать радоваться, улыбаться миру, который, конечно, ловушка, учитывая неминуемое «скольжение в могилу». Жизнь – всего лишь Сёрф, в котором предопределено и быстрое движение по волнам, и брызги счастья, и загорелые тела любимых женщин на берегу, и легкие коктейли, и тяжелые закуски, как предопределено последнее падение. Кое-где на планете, по крайней мере, поступают мудро, отправляя тело в финальный путь по воде, но не закапывая его в землю. Нет ничего страшнее горки мерзлой земли над человеком, которого больше не стало. Не стало совсем.
Who’s in a bunker?Women and children firstВ очередь, сукины дети, выйдем все.
Morning Bell
Версия намного более удачная, нежели более поздняя, появившаяся на альбоме «Amnesiac». Тихая, связная, спокойная молитва. Боги уже лет сто как погибли, равно как и все свидетели их низвержения, но мы по-прежнему смотрим в небеса как в зеркало. Так, Господи? Речь все так же свята, особенно в своем бормотании.
Оглядевшись по сторонам, я вижу девушку в углу в белой блузке, пьющую коктейль и делающую какие-то записи в блокноте, параллельно вглядывающуюся в свой коммуникатор, к ней вскоре присоединяется юноша, который целует ее и гладит по щеке. В другом углу другая девушка собирает в пучок волосы и что-то увлеченно рассказывает подруге. Приподняв один наушник, я с удивлением
It’s only surf, немного даже радостно напеваю я перефразированного Леннона. Несмотря на то, что я могу только догадываться, Господи, да. Я могу только догадываться, но не знать.
Затемнение.
Люблю, когда в первом предложении текста присутствует тире – острое, разрубающее предложение не две части, либо определяя внутреннюю его нарезку, либо противопоставляя один конец другому, так категорично, что буквы по одну сторону от знака выстраиваются в бесподобную убийственную тевтонскую свинью, а по другую – бегут беспорядочно, но по-варварски устрашающе. Люблю, когда коротко, резко, резво. «Море – смеялось», как у Горького, – мой идеал.
Море – смеялось. Надо мной, в первую очередь (какой эгоцентризм), лежавшим на пляжу (только так), коленями, животом и лицом в песок, который уже успел остыть под моим телом, в отличие от Сахары, раскинувшейся вокруг и заставлявшей воздух над ней дрожать медузообразно. Море – смеялось. В своем первом убогом mp3-плеере фирмы-убийцы iRiver я слушал Beach Boys, The. «Lonely Sea, The». Все было к месту, даже любовное томление.
Впрочем, горько (только так) не было. На высохших от солнца губах запекся арбузный сироп, или то было красное вино? Кто знает? Я наполнил опустошенную (только так) винную тетрапаковую коробку мелкой галькой. Весила она, должно быть, два кило с гаком, и, я надеюсь, никто из маленьких детей не рискнул пнуть по ней маленькой голой ножкой, потому что – о-о-о – да, это было бы действительно больно.
Балаклава – щелкать языком, выговаривая этот известный всякому среднестатистическому советскому туристу топоним, приходится почти так же, как при выговаривании «Лолиты». Кончик языка. Грех мой. И тэ дэ.
Тире в предложении, как и тире между датами на могильной плите, обладает уникальным свойством ритмичного, пульсирующего, сингулярного молчания, из которого разворачивается смысл.
Тире никогда не ассоциировалось у меня с препятствием, с запинкой, с неудачно повисшей посередь разговора паузой. Напротив, тире – летящая стрела; или менее удачное, но более точное сравнение: тире – тонкая стеклянная шейка, соединяющая две колбы песочных часов, сквозь которую неумолимо сыплется песок, пока не кончится весь. И время обречено – струиться, и мы обречены – возвращаться, слабо надеясь на то, что «жизнь качнется влево, качнувшись вправо».
И вот – тоска. В последнем отечественном номере Esquire напечатан список новых английских слов и выражений, еще не переведенных на русский язык, но обязательных к включению в вокабуляр. Для начала предлагаю толкование одного из таких слов (в соответствии с журналом): «человек, находящийся в постоянном состоянии депрессии, в плохом настроении». Как вы думаете, кто такой? Собственно, да – Russian, «Русский», конечно. И вот – тоска. А чему тут удивляться?
Как это логично, как естественно, как ожидаемо. «Русский» грустит по всякому поводу, по поводу отъезда и приезда, по поводу свадьбы и похорон, по поводу зимы и по поводу лета, по поводу засухи и по поводу дождя. А в перерывах – веселится. Я – «Русский»: веселие мое разнузданное, как ярмонка, сменяется черным мраком отчаянья и безысходности. Я хожу по краю – от края до края, от моря до моря, и середина мне, как любому любителю поджаристой хлебной корочки, кажется постным мякишем.