Мы простимся на мосту
Шрифт:
– Да, очень хочу, – ответила она и улыбнулась сквозь слезы, которые всегда украшали ее, смягчали лицо и особенно выражение глаз. – Ты нынче не поздно?
– Если к ночи не начнут чекистов в смирительных рубашках подбрасывать, тогда не поздно.
– Ну, Саша, иди. – Она вздохнула и поцеловала его у самой двери.
«Боже мой! Боже мой! – думал Александр Сергеевич, уткнув лицо в шарф и широкими легкими шагами торопясь к трамвайной остановке. – Боже мой! Кто бы мог подумать! Совсем другая женщина. А сколько всего она наворотила тогда! А я? Конечно, я мучил ее! Как можно требовать, чтобы тебя любили? А я не просил, я ведь именно требовал… И, в конце концов, мы с ней все и прошли: и врали, и прятали,
Вечером, вернувшись из больницы домой, где было хорошо протоплено, чисто прибрано и на столе в маленькой вазе стояло несколько веточек вербы, Александр Сергеевич долго стоял, не раздеваясь, читал и перечитывал оставленную ему записку:
Саша, я попробую все-таки добраться до Мурманска и повидаться с сыном. Это ведь совсем небольшой поселок; надеюсь, что я его разыщу. Иначе мне не выжить. Прости. Я напишу тебе сразу же, как доберусь. Твоя Нина.
Трудно поверить, что, несмотря на голод и холод, в Москве работали театры, картинные галереи, музеи и библиотеки. Стены монастыря на Страстной краснели и синели рисунками футуристов, почти каждую неделю на этих стенах появлялись новые строчки из Есенина и Мариенгофа. В растаявшем грязном снегу валялись неубранные трупы лошадей, в темноте переулков то и дело слышались выстрелы.
Ужасаясь произошедшим переменам, Николай Михайлович Форгерер через несколько дней после приезда пошел наниматься в бывший Вольный театр, теперь переименованный в Театр РСФСР, на Триумфальной площади, который, как он узнал еще в Берлине, недавно возглавил Всеволод Мейерхольд. К Мейерхольду Николай Михайлович относился настороженно.
Утром, в девять часов, позавтракав вместе с Алисой Юльевной, Таней и маленьким Илюшей оладьями из гречневой муки, страдальчески посмотрев на закрытую дверь комнаты, в которой спала (а может быть, и не спала, но, во всяком случае, к завтраку не вышла) его жена Дина Ивановна Форгерер, с которой Николаю Михайловичу все еще не удалось не только провести ночь, но даже и поговорить по душам, он – в своем берлинском пальто и каракулевой шапке, – поигрывая маленькой тросточкой и останавливая на себе недобрые взгляды москвичей, отправился в новый театр.
В театре шла репетиция затеянного Мейерхольдом спектакля «Зори» по одноименному произведению революционного бельгийского поэта Эмиля Верхарна. На сцене творился бардак. В открытой оркестровой яме помещался хор слегка загримированных оборванцев, в которых Николай Михайлович с удивлением узнал бывших знакомых по Малому театру. Все они страстно кричали и мутузили друг друга, подыгрывая, как догадался растерявшийся Форгерер, главному герою пьесы народному вождю Эреньену, исступленному и худощавому человеку с ярко нарисованными глазами. Потом появился другой оборванец и с некоторым опозданием сообщил, что доблестная Красная Армия только что взяла Перекоп. На сцене и в оркестровой яме поднялись хриплые и восторженные вопли. В заключение спектакля все находящиеся в этот момент под крышей Театра РСФСР, поднявшись и глядя в пустоту, запели «Интернационал». После репетиции в фойе началось обучение всей труппы новейшему методу биомеханики. Всеволод Мейерхольд в буденновском шлеме, гимнастерке, обмотках и неизменном своем ярко-алом шарфе проводил эти занятия сам.
А все началось с итальянца Ди Грассо. Ну, кто теперь помнит Ди Грассо? Кому он (сказать если честно) так нужен? Совсем – если честно сказать – никому. Однако, увидев, как этот Ди Грассо, играя героя, который, подкравшись к врагу, весь сжимался, кидаясь, как
Стоя в фойе, Николай Михайлович Форгерер с высоко поднятыми бровями битый час наблюдал, как Мейерхольд учил свою команду биомеханике. Бледное лицо режиссера, напоминающее в профиль лошадиную морду, с глазами, окруженными пепельной тенью, ни секунды не оставалось неподвижным: оно то сжималось в кулак, то сверкало, то мелко дробилось на части; глаза изменяли свое выраженье, как лес под постигшей его грозовою и мстительной тучей, когда он то белый, то черный, то блещуще-синий, то весь озаряемый вспышками молний, то низко, смиренно склоненный под ветром…
После занятий Всеволод Эмильевич пригласил Форгерера в свой кабинет.
– Давно нужно было приехать, давно! – воскликнул он, крепко пожимая руку Николая Михайловича своею холодной и потной ладонью. – Тут такие дела творятся! Перестройка земного шара! И что вы сидели там с кислыми немцами? Сосисок вы ихних не видели разве?
– А вы помолодели с тех пор, как мы не виделись, – сдержанно ответил Николай Михайлович.
– А что остается? Женюсь, вы слыхали?
– Да нет, я же только приехал. Кого осчастливить задумали?
Мейерхольд понизил голос и побледнел еще больше.
– Я живу с чужой женой, – сказал он торжественно. – Я обольстил чужую жену, и она теперь – моя. Но все не так просто. Меня даже могут убить за нее!
– Боже мой! – Николай Михайлович опять приподнял брови. – Она что, такая красавица?
– Красавица, да! Только дело не в этом. Она была женою Есенина, этого скандалиста, имажиниста, кукольного шарлатана! И он ее бил кулаками. Да! Бил кулаками, и она прибегала ко мне в грозу, окровавленная, прекрасная, как… – Он запнулся. – Прекрасная, как сама революция!
– Всеволод Эмильевич, – деликатно кашлянув, сказал Форгерер, – мне нужна работа. Все мои контракты за границей закончились, я вернулся. Мои возможности вы знаете как никто. Надеюсь, что я пригожусь.
Мейерхольд испуганно посмотрел на него:
– Вы ведь здесь на легальных основаниях, Николай Михайлович? В домкоме прописаны?
– Я на легальных основаниях въехал в Советскую Россию, – ответил Николай Михайлович Форгерер, удивляясь тому выражению почти ужаса, которое пропороло лицо Мейерхольда. – У меня, кроме того, жена здесь, она вернулась в Москву сразу после нашего свадебного путешествия, почти два года назад. Я был задержан работой.
– Работой, работой… – вдруг передразнил Мейерхольд. – Сколько драгоценного времени вы там потеряли, дорогой мой! К каким невероятным свершениям мы сейчас приступаем!
– Да, я уж заметил, – пробормотал Форгерер, начиная чувствовать себя неловко и почти униженно.
– Вот они говорят, – Мейерхольд имел в виду труппу Таирова, – они упрекают меня в том, что я, видите ли, циркач, а я им отвечаю, что именно цирк с его искрометной удалью и постоянным риском есть подлинное отражение души нашей революции! Я им говорю: «Вам не нравятся мои трапеции? Вы утверждаете, что это балаган? А я заставлю своих акробатов работать так, что через их акробатическое тело можно будет, сидя в зрительном зале, постигнуть сущность революционного театра! Тело актера будет напоминать нам, что мы веселимся потому, что мы боремся!»