Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
Но сейчас, — сколько времени я просила тебя, чтобы ты сказал им, что я не причина, а повод, — причина в них. И разве ты сказал им это? Ты выжал из себя самые бледные, самые скупые слова, словно нарочно, чтобы они ничего не поняли.
На что же я могу опираться, где же ты настоящий, и как не стыдно тебе за эту трусость, или ложь, или слепоту!»
При перечтении через три года: «Пишу после чтения её письма мне из Москвы во время тяжбы с сыновьями. Она действует правильно и с достоинством, и всё
Надо было бы её тогда пожалеть, но я сам-то был в каком жалком положении!»
При перечтении через десять лет: «Почему, когда Л. так рассудительна, что и слова не вставишь, — я не любуюсь ею, а только уважаю и слушаю, иногда с ворчанием. Что-то похожее на сочувствие читателя Обломову, когда хорошие люди стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей — какие они настоящие. Так и Л. бывает очень почтённой, но это не Л. Моя Ляля безмолвно глядит в меня, и я от этого загораюсь на какие угодно действия».
«Почему? — Потому, что не хотелось тебе ехать воевать в Москву и в то же время совесть упрекала, что всё унижение ты свалил на меня...
Диву даюсь, как могли у нас сохраниться об этом злосчастном лете светлые воспоминанья?»
Л. иногда говорит: «Я люблю тебя, как маму». Это значит, у неё любовь почти евангельская, в смысле — преодолеваю чувства недобрые, трудности характера. Так можно любить и врага. А то бывает, Л. говорит: «Люблю больше мамы». И действительно чувствуешь, что любит страстно. И когда она хочет сказать, что любит всем существом, как больше уж и невозможно любить, она говорит: «Люблю, как папу».
Моя любовь к Л. не есть добродетель, это просто счастье и талант. И потому не добродетель, что я от этой любви получаю не меньше, чем даю. Любовь же Л. к матери, это почти, а может, и во всём добродетель, впрочем, возникающая из потребности, свойственной Л. Конечно, если Л. заболеет и я ничего от неё получать не буду, всё равно я буду её любить, но эта любовь не будет добродетельна. Вероятнее всего, я совсем не обладаю чувством настоящей любви, которой любят врагов.
Татьяна любила Онегина: это любовь. Но... она любила и Гремина, по-настоящему любила: «как маму», «как папу» и даже больше; значит, и это любовь. Будем же такую любовь считать как добродетель, а к Онегину — любовь для себя.
В1936 году Пришвин пишет в дневнике:
«Слушал оперу „Евгений Онегин“ и думал о том образе, которому адресовано письмо Татьяны, и о том, кому оно попало: девичьем образе любви, что отними образ — и будет свинство — безобразие; этот образ и есть начальный исток равно, как искусства, и жизни рода... (искусство тоже есть жизнь).
Долг Татьяны (жизнь со стариком) вышел из первообраза, как у меня в «Жень-шене» сложилась
Спайка (узел) любви-эроса и любви-долга, то и другое в единстве личности у Пушкина вышло прекрасно. В толстовской «любви» (аскетической), противопоставленной «пристрастию», этой спайки не чувствуется, и стоит вопрос: не есть ли эта «любовь» в своём происхождении «лишней мыслью».
Любовь на столбах («Держусь»). Скажет «любовь» и тут же «держусь» — как будто эта любовь у него мост на ненадёжных столбах и, переходя, он шепчет «держусь» и «помоги, Господи, перейти».
Та высота, которую чувствуешь, читая дневник Толстого 1910 года, несмотря на все сомнения, происходит от мысли о любви к врагу, от которой и происходит всякая другая «любовь», противопоставляло» нашей обыкновенной любви как «пристрастию» (определение самого Толстого).
В этом свете появляется моя задача добиться увековечения этой любви-пристрастия (т. е. посредством творчества выбросить из этой любви «смертные» остатки и сохранить «бессмертные». Этот путь даёт: 1) смирение, 2) творчество. Толстовский путь разрыва обеспечивает: 1) гордыню, 2) прекращение творчества, 3) нелюбовь к людям.
Замечательно, что в 1910 году у Толстого нет ни одного слова о природе: она для него умерла и люди, он «отходил».
Как бы я ни любил для себя, ни жертвовал всем, включая самую жизнь, — всё это не будет добродетелью, — всё это — любовь для себя, и хвалиться тут нечем. Но любящему так «героически» представляется, будто он выходит из себя и не для себя живёт, и через это наполняется великой гордостью, не подозревая, что он сам живёт, больше чем когда-либо, для себя.
Я иногда ставлю себе вопрос: не есть ли у Л. вся её любовь ко мне любовь-добродетель, путём сознательного великого мастерства представленная ею в глазах моих как любовь для себя? Почему, почему же не допустить возможности тончайшего обмана, граничащего с самообманом, относительно маскировки любви — любви-добродетели любовью для себя... Знаю, что она станет опровергать и будет уверять, будто ни от одного мужчины она не получала такого полного удовлетворения. Я этому верил и верю... но пусть она гениальна в своём мастерстве, и если не обманет, то как художник самообманется; на самом же деле она вышла замуж за старого и некрасивого человека с целью, положим, помочь любимой матери и, может быть, даже самому писателю, даровитому и одинокому.
Тогда любовь-добродетель, ущемлённая счастливой целесообразностью, сгущается до крайности, до свечения, и этот свет падает на старого, некрасивого, пусть даже горбатого, и делает его любимым и единственным.
Пусть будет так; спрашивается: если моя Л., такой мастер любви, сама создала свою любовь, то есть ли это для меня такой обман — огорчительный факт? Конечно, нет. Я только с удивлением ширю глаза свои и буду по-прежнему жить с ней, и любить её, и сживаться. Но почему же всё-таки, разобрав, что жена меня любит не любовью для себя, а любовью-добродетелью, я чувствую себя преодолевающим не то обиду, не то ущемлённость в своей самости или обделённость природой?