Мы с тобой. Дневник любви

Пришвин Михаил Михайлович

Л. так говорила о вере людей в «Надо» (надо верить):

— То, бывает, просто верят люди для себя лично — вера как свидетельство личности; а то бывает — «два-три собрались во имя», и два из них верят непосредственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила — не его собственная, а тех двух — является принудительной, как «надо верить».

Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос «Верю ли я сам» и станет: «Я должен верить». Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится всё государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государству (война или революция), то «надо верить»

отпадёт и Судья спрашивает: «Как тебе хочется верить?»

И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну... Огромное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверующим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: «Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь».

Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спокойствие. Им кажется — невозможно остаться без Бога, и они не видят, что живой Бог только и ждёт, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом.

Моя гостья сказала:

— Бедная Франция, неужели её нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию?

И ещё эта гостья сказала:

— У нас есть три группы людей: огромное большинство вовсе не верят в наше дело; другая часть верит в то, во что надо верить, и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит.

Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрёпывается.

Вчера, например, её вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомнила про мои туфли, и ещё, и ещё, и так, не евши, приехала в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без возможности, как раньше, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливому тону тёщи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья.

Вечером тёща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроём. Когда были вдвоём, то Л. умела забирать меня в руки и я умел ей отдаваться и приходить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: «Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!» Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребёночку, как к несчастному существу, беззащитному. И если этого нет во мне — она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избаловала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и особенно мать.

Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала было, создавая вместе со мной «Фацелию». Существо, создающее «Фацелию», в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая своё здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесёмочек для моих башмаков... Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот, пожалуйте, мы без неё «пропадём»!

Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего «мужа» и всей «женщины».

Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я, просыпаясь,

осторожно целовал её волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня.

Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положиться на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне Надо тёщу тоже любить.

Вот теперь, сравнивая это Надо любить с Надо верить комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, своё солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и «первых лет уроки»^[57].

Да, бедные дети с их трогательным «надо верить», — много ли ещё вас осталось на русской земле?

Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомнения, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им всё удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с концами сводить и радоваться... и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения совести и был для них Христос.

У нас думают так, что «немца» нам не миновать: будем ему помогать — он превратит нас в колонию; пойдём против — он расколотит и своею рукою возьмёт.

Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, этой ненавистью наполнена половина мира, от Ротшильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. Другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумир демократов — интернациональный человек — превратился в еврея. Весь человек раскололся на две половины: арийца и семита.

Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека, и чуть в одну сторону — мы с евреями, чуть в другую — с арийцами.

Мудрость совета «будьте как дети» состоит в том, чтобы всякое «надо» взрослого человека, вплоть до «надо верить», «надо любить», стало как у детей: «хочется верить, хочется любить».

Мудрость жизни Всегочеловека и закон благополучия человечества состоит в том, чтобы Надо каждого человека превратилось в его личное Хочется.

В «Капитале» характерна стоящая в основе всего движения изначальная личная заинтересованность, прикрываемая потом всякими великими целями. Такой человек в основе своей существо родовое, ему нужно прежде всего хорошо устроиться на земле, самому и со своей семьёй, при хорошей квартире, хорошем столе, одежде, докторах и дачах. Чтобы другие не мешали ему в этом, он вникает этой стороной и в жизнь других, в это «вечночеловеческое», и так его личная заинтересованность во всём приходит к компромиссу в решении вопросов общественных, к «любезности» и ко всеобщей «теории относительности». Так у них происходит «размывание Бога» и замена Его личной заинтересованностью — компромиссом «теории относительности». При личной заинтересованности, конечно, личность движется в сторону благополучия своего, в сторону труда, не связанного со страданиями, и мир разделяется на чернорабочих и чисторабочих. Война 1914 года осталась морально не оправданной. Значит, неоконченной. Теперь — продолжение.