Мы, урусхаи
Шрифт:
Гельвинка в серебряном опять что-то спела.
Все вышли, включая стражей. Хельмдарн хотел что-то сказать, но его довольно грубо оттеснили.
26.
Вблизи каллариэль оказался почти стариком – но сказать это можно было, только в упор всмотревшись, напружинив веки. Чуть он отошёл – и снова без возраста, юноша вечный…
Он обратился к Мурашу, и Рысь перевела:
– Спрашивает, не говоришь ли ты на ихнем.
– А то у них этого всего в бумагах нет… – проворчал Мураш.
Рысь что-то прокурлыкала коротко.
Каллариэль
– Он говорит, что хочет испортить нам торжество… настроение. В общем, погрузить нас в печаль. Как дополнительное наказание… Мы все попались в ловушку. Правда, он говорит, что главной целью было – захватить царя Умана, это у них не получилось, но зато получилось остальное… Всё было подстроено… Чтобы мы пролили много невинной крови и чтобы об этом стало известно во всех землях. И отныне нас будут проклинать и проклинать… Рохатые уже давно требовали снять облог с Черноземья и убрать колдовскую зиму, теперь из-за нас перестали требовать. Мы все умрём, и память о черноземцах будет самой чёрной. Они уже всё заготовили для этого… предлагает пойти посмотреть.
– Ну, пойдём, – легко согласился Мураш.
27.
На помосте посреди площади громоздилась железная клетка, вокруг толпился народ. Рядом с помостом на тяжёлых козлах стояла рама с натянутым холстом. Ветер вздувал парусом холст – и хлопал им, и хлопал, как заводной.
Рысь и Мураша, одетых в серые плащи с башлыками, вели четверо; каллариэль шёл впереди и сбоку, как бы сам по себе.
Они обогнули помост, обошли холст и сразу увидели всё.
На холсте нарисована была страшная волосатая рожа с приплюснутым носом и узкими тарскими глазками, налитыми кровью. Окровавленная пасть с кривыми грязными зубами раздирала себя в крике. На гонорском и рохатском – надпись: «УРУКХАИ» – и ниже: «Не дразнить, не кормить».
В клетке, одетые в шкурьё, сидели мужчина и женщина. Вернее, мужчина стоял, вцепившись в прутья…
– Беляна, – сказала изумлённо Рысь. И ударила воплем: – Беляна!!!
Все посмотрели на них. Все, кроме той, что сидела за прутьями.
Каллариэль что-то сказал стражам, и Рысь подвели к самой клетке. Мураш пошёл следом, его не удерживали.
Да, Беляна. Волосы сгорели и брови. И в глазах уже не смерть плавает, а тупость, безумие и злоба. Как у дикой свиньи…
Мураш сделал несколько шагов, чтобы увидеть лицо второго. Споткнулся от узнавания.
Это был Мамук. Тысяцкий Мамук. То же безумие в красных глазах, голова перетянута ремнём…
Значит, ходили они за припасами. Ходили! Значит, не даром мы… и свою часть дела мы сделали, а всё прочее – как боги решили, так оно и есть. Так оно и есть…
– Пойдём, – сказал Мураш Рыси. Та кивнула.
Они пошли на толпу, и толпа послушно раздалась.
Рысь остановилась на миг, присела. Подобрала с камней полураздавленную мягкую булочку, повернулась – и бросила в клетку, как раз на колени сидящей Беляне. Та подхватила хлеб, вцепилась зубами.
– Вот теперь пойдём, – сказала Мурашу. И усмехнулась.
Они отошли шагов на тридцать, когда сзади закричали.
28.
– Это
Рысь уже привычно перевела, и Мураш кивнул:
– Не сомневаюсь.
– Я не понимаю вас, – в голосе каллариэля вдруг прозвучали какие-то человеческие нотки. – Вы не просто побеждены, вы уничтожены. Обесчещены навсегда. Но ведёте себя так, словно ничего этого нет…
– Объясни ему, – сказал Мураш – и откинулся к стене. Каллариэль пришёл вместе с ними в их камеру, дверь осталась открыта, за дверью держалась стража.
Он, собственно, не знал, что говорит Рысь. Может, вплетает ему какую-нибудь древнюю легенду. При царевича Игошу, который отомстил за смерть отца, всего лишь войдя с обнажённым мечом в дом дяди-убийцы – его зарубили на пороге, а потом понемногу поубивали друг дружку… Попробуй им объяснить, что в итоге, победив, они проиграли? Они проиграли сейчас и будут проигрывать впредь. Даже если они завоюют весь свет. Весь свет – всё то, что есть за окоёмом.
Дальше-то что?
Чтобы разбить нас, они громоздили ложь на ложь, нарушали договоры и запреты, били в спину. Они изуродовали мир и наплодили в нём чудовищ… не задумавшись даже, что заменяют его, этот мир – древний, сложный, непонятный и довольно страшный, который им мешал, их не устраивал, – новым, они его на ходу лепили, стараясь подрезать всё под себя, но это то же самое, что строить дом, живя в нём, или кроить и шить кафтанец прямо на себе… мир с иной магией и с иными законами, которых они сами толком не знают и по высокомерию своему узнают не скоро. Сто лет они будут урукхаями пугать непослушных детишек, а потом эти детишки начнут играть в урукхаев, а потом урукхаи соберутся где-то в тайном месте и растворятся в ночи – поначалу только для того, чтобы нападать сзади и разрывать когтями горла…
Ты старый, каллариэль, и знаешь, наверное, в сто раз больше меня, и видел всего раз в двести больше – но самых простых и понятных вещей ты не понимаешь. Ну, извини.
29.
– Что будет с этим… твоим? – спросил Мураш.
– Не знаю, – вздохнула Рысь. – Не убьют. А там… Мать выручит. Мать у него почти что при дворе.
Она помолчала.
– Я этот яд вообще-то выкинуть хотела, чтоб Хеля не подводить. На него одного подумали бы – в любом случае. А тут… всё вдруг как-то само собой получилось. Я даже и подумать ничего не успела…
– Как в бою, – сказал Мураш.
– Ага…
Слобода кончилась, дальше расстилалась каменистая пустошь с какими-то старыми развалинами, заросшими плющом.
– Я вот тут… – Мураш прокашлялся. – Не обвенчаться ли нам? Чтобы там… ну… не порознь? А?
– Только чтоб не порознь? – тихо спросила Рысь.
Мураш опять прокашлялся.
– Не только. Давно уже… мила ты мне и люба. Вот… я это сказал. Будешь моею?
– Буду, Мураш. Мил ты мне и люб. И перед лицом…
Она вспомнила, что от богов они отреклись, и замолчала. Тогда Мураш взял её за руку, переплёл пальцы, и дальше они пошли, как муж и жена.