Мы вдвоем
Шрифт:
Йонатану было непросто приходить в центр «Эфрон», что в Долине Креста. Он понимал, что, занимаясь йогой, идет против традиции. Однако такое неповиновение будоражило и манило его. Это была «тайная диверсия», грозящая нарушить устои и продемонстрировать, как они, религиозные евреи, не страшатся найти связь со своим телом, которое всегда игнорировали ортодоксы, стремясь только к духовным поискам. Разумеется, все здесь соблюдают правила, нет и намека на, Боже упаси, смешение мужчин и женщин, и все же абсолютное большинство раввинов при каждом удобном случае противятся таким занятиям, напоминая сказанное в респонсах[8], что под оболочкой йоги спрятано язычество, что создатели ее были идолопоклонниками, чья похоть — как у жеребцов[9], и что надлежит во что бы то ни
Именно неповиновение, будоражащее кровь всех, кто занимался здесь, — от студентов школы даянов[10], расположенной в поселении Амация близ Лахиша, до земледельцев с крупными ладонями, выращивающих цветы на «букеты к святой субботе» в дальних селениях Иорданской долины, — именно оно сегодня отвращает Йонатана, вызывает в нем отчуждение и раздражение.
Именно Йонатан, отказавшийся от успешного будущего самого талантливого студента ешивы[11], как никто способный постичь глубочайшую мудрость ришоним[11], именно он, настоятельно требовавший от растерянного главы ешивы ввести уроки йоги в обеденный перерыв, вновь и вновь наизусть цитировавший предписания рава Кука из книги «Источники света»[12] о необходимости вернуться к телу и укрепить его, именно он после армии начал отступать от своих убеждений. Словно лишь тогда, спустя три года после смерти Идо, осознал, что брата больше нет, что тот скончался не от природного катаклизма, а потому что некто — истинный Судья — убил его. Да и к чертям это благопристойное, безмятежное слово — «скончался». Он был убит, да-да, кто-то убил его. Вот так просто, без какой-либо причины. За что, черт возьми, убивать четырнадцатилетнего ребенка? И с тех пор обиженный Йонатан начал отдаляться от обманувшего его тела, от обманувшего Бога, от жизни и друзей, в которых обманулся сам. Это было тягостное, изматывающее отступление. Он позволил гнили вялости расползтись по нему, беспрепятственно захватывать в нем бастион за бастионом. Он даже почти хотел этого.
Не нужно было больше плыть против течения, настойчиво призывая возвратиться к телу, как он делал когда-то в ешиве. Теперь он постепенно терял Алису. Теперь постепенно тускнело прежнее сияние йоги. Он шагал по обочине, пытался раствориться в толпе. Стать незаметным. Без особых надежд, новаторских мыслей, пылкого стремления к творческой жизни. Теперь он был не прочь стать лишь одним из многих, в нем поселился здоровый цинизм, отвращающий его от жалких попыток совместить все со всем: иудаизм с йогой, Тору с тай-чи, каббалу[13] с коучингом, рабби Нахмана с шиатцу. Прочь, прочь от этих наивных людей, пытающихся с неизменным выражением прозрения на лице убедить нас, что одно не исключает другого. Иногда ему хотелось схватить и потрясти взбаламученных будущих даянов — пора взрослеть! Поколебать их убежденность — в Торе не содержится все на свете! В ней нет ни его тревожного ухода в себя, ни навязчивых напоминаний об упущенных возможностях, ни преграды между ним и Алисой, образовавшейся после выкидыша и все еще не исчезнувшей. Ему хотелось схватить каждого из них за хилое горло, слегка придушить и рявкнуть: «Не обманывайте себя!» — глядя прямо в их доверчивые глаза, жадно впитывающие слащавый холизм Шая.
Йонатан приходил сюда лишь потому, что его заброшенное, отвергнутое тело требовало этого от него, ждало этих минут. Как только Шай завершал занятие, он спешно уносил ноги из зала, в гнетущей тишине переодевался и вскакивал на велосипед, торопясь вернуться домой. Только раз, в начале, остался вместе с другими приближенными пить чай с вербеной и полынью — то была изящная, полная важности церемония. Однако ему не понравилось преувеличенное поклонение учителю Шаю и исходящее от учеников чрезмерное возбуждение. Он знал, что успех Шая угрожает ему, пронизывая нитями зависти. Нечто в харизме, в облике, самодостаточности, в языке Шая, в том, что тот занимался именно тем, чем хотел, напоминало Йонатану, что сам он забросил то, чего по-настоящему хотел, продолжал хотеть,
Вот только почему перед началом занятия он опять забыл выключить телефон? Прибор беспрерывно вибрировал, и Шай смерил Йонатана многозначительным взглядом, в котором было и милосердие, и порицание, и глубокое разочарование, а вибросигнал не прекращался. Шай снова сделал ему знак глазами, и тут Йонатан понял — это Мика. Я должен ему ответить, оправдывая себя, прошептал он, опустил глаза, зная, что незачем что-то объяснять, ведь никому не дано этого понять, поспешно вышел в коридор и увидел: восемь пропущенных звонков.
Он знал, что это случится.
Все уже кипит. Катятся камни. Трубный глас. Вспышки молний и факелы[14]. Гром и град, и огонь разливается по земле[15]. Демоны — да, есть в мире демоны. Тут, при всем уважении, Рамбам ошибался[16]. Или, быть может, именно вопреки ему они вернулись в мир из небытия. Образ тела. Образ души. Пропасть. Тревога. Страдающая душа, бесстыжие собаки[17]. Мгновение до извержения вулкана без возможности избавления.
Йонатан хотел было вернуться в зал, потянуть за ручку железную дверь и прокрутить все назад, усмирить демонов и продолжить занятие, но телефон завибрировал вновь, и он знал: ничто уже не поможет — время пришло.
Он вышел на улицу, взглянул на небо: смеркалось, тьма наступала на слабеющий свет, безоговорочно требовала покориться ей, сдаться и, как водится, позволить властвовать в царстве ночи. Вспомнилось упреком: он обещал Алисе принести молока, она всегда добавляет его в кофе — что поделать, без кофе я не человек, говаривала она, улыбаясь ему своей довольной улыбкой. Он вспомнил также, что еще не помолился минха[18] и вот-вот закончатся тринадцать минут после заката, в течение которых в крайних случаях разрешается произносить эту молитву, а разве вся его жизнь в последнее время — не крайний случай? Он встал у стены культурного центра и начал молиться.
Но погрузиться в молитву не получилось, в его словах вряд ли удалось бы обнаружить истинное намерение, так как сердце его было полно злобы. В первом стихе, «Господь, открой мои уста, и да восхвалит Тебя мой рот», мысль еще поспевала за словами, но затем благословения посыпались одно за другим и превратились в утратившую смысл вереницу мутных слов. Вскоре Йонатан обнаружил себя шагающим, будто это не он, а кто-то другой, а он лишь наблюдает за этим другим, как тот делает три шага назад, слегка наклоняя тело влево, затем вправо, привычно бормоча: «Творящий мир в своих высотах да сотворит Он мир нам». Бормоча, подумал, достать ли телефон, ведь он сейчас разговаривает с Богом, где это видано — смотреть на телефон, когда разговаривавшее Богом? Однако сдался, быстро сунул руку в карман к телефону, который не прекращал там тарахтеть, поскольку теперь любая ситуация — во спасение жизни, и прочел сообщение: «Ты где, брат? Заберу тебя на машине. Поедем к адвокату. Есть отличная мысль!»
Удушье подбирается к Йонатану, охватывая тело своими цепкими щупальцами, которые разрастаются и множатся, зажимая Йонатана в тиски. Он вспоминает, что в любой нестандартной ситуации у Мики чудом появляется машина, и привычно отмечает: первый симптом.
Тьма продвинулась в глубь сухого неба. Мика, постоянно сигналя, уже ждал его на дороге у центра «Эфрон». Йонатан бросил взгляд через окно на происходящее в зале, и, хотя выражение лица Шая было по-прежнему жестким, аргументы для оправдания уже созрели в его мыслях. У меня и правда нет выбора — попытался Йонатан убедить сам себя, потянул тяжелую железную дверь, на цыпочках прокрался в зал и, почти не разжимая губ, так, чтобы слова звучали неразборчиво, прошептал на ухо Шаю:
— Срочное дело. Прости, это в самом деле срочно.
Чтобы не дать возможности Шаю ответить, слегка ему поклонился, опустил голову и, глядя под ноги, попятился к выходу.
Мика сидел в серебристо-черной шестой «мазде», арендованной из «Бест», Йонатан открыл дверь и произнес:
— Здравствуй, Мика.
Тяжелое облако одеколона пахнуло на него, а Мика, перебрав несколько радиостанций, добавил громкость, прокричал вместе с песней: «Кто верит, тот не боится!» — и произнес:
— Ну, Йонатан, залезай давай, — и поспешные жестом показал: нет времени.