Мы вернулись
Шрифт:
Роман осведомился тревожно, здоров ли я?
– Здоров, только бунтует все во мне. Скорее бы уж спускаться!
Роман улыбнулся:
– Теперь уж недолго. Как только улягутся люди, так
и пойдем.
Потом спросил, можно ли уже посылать Павла Антоновича вниз открывать горловину.
К большой тревоге своей я увидел, что порывистый ветер разогнал тучи и стало значительно светлее. Прильнув к решетке, я внимательно оглядывал двор, ограду. Ясно видны были силуэты часовых и даже колючая проволока забора.
Я указал на все это
Как ни больно мне было разочаровывать его, а пришлось. Я сказал:
– Пока светло - нельзя. Перебьют всех.
Роман сразу помрачнел, исчезла чудесная улыбка, зубы сжались. Видно, и у него нервы стали сдавать. Но спорить не стал.
Оставаться у него в комнате было невозможно, к врачу могли прийти посторонние. Я вышел в коридор, пристроился в углу на подоконнике, непрерывно следя через оконную решетку за двором и за небом.
В блоках было темно, немцы экономили электроэнергию. Свет был только у проволоки, с перерывами освещалась вся колючая ограда лагеря.
Примерно к 23 часам стало еще светлее, высыпали звезды, в небе таяли редкие рваные облака.
Здравый рассудок и весь вводный опыт подсказывали - идти нельзя, охрана заметит - перебьют. Mнe, строевику, да еще пограничнику, это было предельно ясно, но у людей нервы не выдерживали; "строители" наступали на Романа и требовали открыть доступ в подкоп, а там... будь что будет!
Естественно, я не мог согласиться с таким "доводом". Нельзя было рисковать своей и десятками чужих жизней. Надо ли говорить, что мне так же, как и другим, не терпелось уйти, что меня так же, как и всех, пугала неизвестность лишнего дня пребывания в лагере.
Очень одиноко было мне в эти часы. Я не раз спускался вниз, снова подымался наверх. Посмотрю на лазаретный двор, забор, охрану - нет! Все видно!
Роман и Павел Антонович то и дело подходили ко мне, всем хотелось быстрее - вниз, не мучиться здесь наверху. Они терпели, терпели, потом начали мне говорить, а вернее, меня уговаривать: дескать, для открытия горловины тоннеля потребуется около часа и то при очень большом напряжении и при благоприятных условиях.
Может, спуститься, начать работы, а там... опять же видно будет.
Но вот это-то "видно будет" меня никак и не устраивало.
Я сказал:
– Смотреть надо здесь, а не там. В подкопе немного увидишь.
Несвоевременное открытие горловины могло погубить титанический шестимесячный труд, убить в людях веру в освобождение, привести, наконец, прямиком к виселице. Я пытался все это втолковать товарищам, даже пробовал отшучиваться - в тяжелые минуты прибаутки нередко помогают. Но всему приходит конец, шутить больше было нельзя, люди изнервничались, все были раздражены. Только Роман казался стойким, но внутри, наверно, и у него все клокотало.
После двенадцати часов ночи Роман ничего не спрашивал, он только изредка подходил
После долгого тяжелого молчания я сказал тихо, но твердым, уверенным голосом:
– Идти нельзя. Надо распустить людей до завтра. Скоро утро, теперь не поможет темнота.
Роман покачал головой, я услышал протяжное:
– Да-а... Он спросил:
– А завтра? .
– Посмотрим.
Кто-то из наших незаметно приблизился к окну и, вероятно, слышал наш разговор. Он сказал ни к кому не обращаясь:
– А завтра нас могут угнать в Германию, могут немцы обнаружить подкоп и тогда - прощай, жизнь...
Товарищу никто не ответил. Роман только покосился на него.
Я пожал им обоим руки со словами:
– До завтра.
Попрощались и разошлись мы не весело.
Однако злоключения этого дня, как выяснилось, еще не кончились. Предстояло незаметно выбраться из второго блока, пройти, а местами проползти двор и до подъема занять свое место на нарах. Со мной шел бывший начфинотдела одной из приволжских областей. Он был немного моложе меня, но грузный и малоподвижный.
Был второй час ночи, обычно дежурные санитары палат в такое время спят. Мы, не задумываясь, открыли дверь, вошли в большую палату второго блока и уже наполовину прошли ее, как вдруг услышали громкий голос:
– Микола, а Михола, проснись! Пришли чужаки пайки воровать!
Послышались шаги санитаров, два человека погнались за нами. Была большая опасность, что они подымут шум, с нар послезают десятки голодных людей и устроют нам самосуд, как ворам, или поймают и передадут лагерным полицейским, а те - немцам и начнется кутерьма.
Нам и в голову не приходило, что так угрожающе может закончиться наше мирное шествие через палату.
Положение осложнялось тем, что оба мы были из других блоков. Нас сразу спросят:
– Зачем и как попали ночью во второй блок?
Не задумываясь, мы бросились бежать из палаты на лестницу. Надо было замести следы. Мы поднялись на третий этаж и уже на площадке услышали возмущенные голоса снизу:
– Гляди, Микола, их черт принес за чужими пайками, аж с третьего этажа!
Дальше погони за нами не было, мы вошли в общую уборную, передохнули а через некоторое время, наконец, выбрались во двор.
Днем я пробовал уснуть, мне казалось, что после ночных треволнений я просплю весь день. Товарищу по нарам - Филиппу я сказал:
– Филипп, кажется, я крепко заболел, ты не буди меня.
Филипп ни в чем не усомнился:
– Известно - простуда, одежда-то у нас плохонькая. До обеда я лежал, но сон не шел, покоя не давали мысли: что будет ночью?
День был очень томителен, к обеду время двигалось медленно, а после, похоже, - совсем остановилось. Когда человек занят, быстрей проходят недели, чем прошел этот день.