Мы вместе были в бою
Шрифт:
На берегу они теперь, пожалуй, были одни. Последние лодки быстрыми черными силуэтами скользили с фарватера к городскому берегу.
— Ты не говори, — сказал Стахурский, словно прося прощения, — переход от войны к миру — это тоже не так просто. Я сам еще не ощутил себя реально в мирной жизни.
— Ты почувствуешь, — сказала Мария, — почувствуешь. Ты только вдумайся в это: войне конец, пришла мирная жизнь.
Стахурский пожал плечами:
— Да, мирная жизнь… Но вот тебе приходилось говорить не с одним английским и американским офицером. Обратила ли
— А помнишь, — перебила его Мария, — как мы были в том словацком селе в Татрах. Как оно называется, не помнишь?
— Не помню.
— Ну, помнишь, тогда вокруг еще всюду были гитлеровцы, а чехи вышли нам навстречу с портретом Сталина. И когда появились наши танки…
— Ну, так было всюду…
— Подожди! Ты вспомни, когда мы вошли в местечко, — ну, как оно называется, такой маленький городок, посередине завод, а на окраинах домики, помнишь — мы думали, что там только развалины и никого нет. А там уже был сельсовет — они назвали свое самоуправление сельсоветом, — и над дверью лозунг: «Да здравствует советская власть!»
— Помню! — живо откликнулся Стахурский. Воспоминания захватили и его. — Мне больше всего запомнился тот дядька в серой шляпе, с георгином за лентой.
— Они все там, особенно парни, носят георгины на шляпах, — вспомнила Мария. — Это очень мило.
— Да, да! После митинга они затащили нас в корчму. Мы уселись вокруг бочки, и этот дядька…
— Я с вами не пошла тогда. Мне и моим девчатам надо было установить связь с селением Мелкие Броды… Старая Гора! Вот как назывался этот городок, я вспомнила.
— Верно! А я с ними говорил. Даже неловко стало: сидят и смотрят, как на какое-то чудо, и все кланяются, все приглашают…
— Очень гостеприимный народ. Мы установили связь, вернулись, а ты все еще сидел там, в корчме.
Стахурский счастливо засмеялся:
— Верно! Они все расспрашивают, а я им рассказываю — о событиях на фронтах, обо всем, даже о том, как сажать картофель по методу академика Лысенко. А тот дядька все смотрит мне в рот и твердит только: «А у вас там коллективизация!» Я ему о том, что надо вырвать фашизм с корнем, а он мне свое: «У вас там в СССР коллективизация»…
— Он боялся коллективизации?
— Да нет! — радостно крикнул Стахурский. — Он завидовал. И потом они просили, чтоб мы немедленно, пока не пошли вперед, помогли им организовать колхоз.
Стахурский схватил руку Марии.
— Мария! Вот, запомни хорошенько: мы с тобой еще столько сделаем!..
Они сидели тихо, и только рука Марии, покоившаяся в руке Стахурского, иногда вздрагивала. Цикады громко стрекотали.
Потом Мария тихо сказала:
— Спасибо тебе, что ты есть на свете.
Он ответил:
— Спасибо тебе, что ты есть и будешь.
— Будем!
— Будем.
— Вот Орион, — сказала Мария. — Я его знаю.
Они посидели еще, молча глядя на Орион.
Была
Потом Мария приникла к плечу Стахурского и прошептала:
— Милый, я боюсь, что сейчас надо посмотреть на часы. Мой поезд уходит во втором часу.
Он помолчал.
— Значит, ты все-таки поедешь?
Она молчала долго. Потом ответила:
— Все-таки поеду…
Ей хотелось остаться, но она должна была ехать. Пришла любовь — и надо бы идти ей навстречу. Она желала этого, но словно боялась сразу отдаться чувству. Пусть жизнь сама решит за нее.
— Половина двенадцатого, — сказал Стахурский. — Кажется, так… — Он чиркнул спичкой и поднес ее к часам. — Половина двенадцатого.
Потом он поднял голову и посмотрел на Марию. Ее глаза, светлые даже в ночном сумраке, были широко раскрыты, но, встретив его взгляд, прикрылись длинными ресницами. Спичка догорела.
Она встала.
— Пора!
Мария села за руль, нос лодки поднялся, и ее легко было столкнуть с отмели. Стахурский взмахнул веслами.
Лодка быстро вышла на фарватер. Вода искрилась, стекая с весел, она уже по-осеннему светилась в ночной темноте, но была еще по-летнему теплой. Мария опустила руку за борт и так сидела, полоща пальцы в воде. Она не бралась за руль, и Стахурский вел лодку один, загребая сильнее правым веслом, чтобы не сносило течением. А Мария сидела, подняв побледневшее лицо к звездам, и совсем притихла. Она притихла, как утихает вечером, после длинного дня, ребенок, уставший от игр и забав. Она была грустна и не вымолвила ни слова, пока они не переплыли реку.
Когда они поднялись по извилистой тропинке на Владимирскую горку, Мария остановилась и повернулась лицом к реке.
Стахурский взял ее под руку, и так они постояли некоторое время — близкие и молчаливые. Темная таинственная долина реки расстилалась перед ними, теряясь где-то в ночном сумраке на горизонте; седая тихая река еле отсвечивала всплесками волн у берега. Далеко, за излучиной, на воде мигал буй. А Подол мерцал созвездиями огней, как второе звездное небо — внизу.
— Слушай, — прошептала Мария, — у меня к тебе просьба. Я сейчас пойду одна. — Он протестующе сжал ей руку, но она ответила еще более крепким пожатием. — Я пойду одна, и одна поеду на вокзал… Пожалуйста, не возражай, прошу тебя… Мне так легче. — Она почувствовала после напряженного протеста размягченную покорность в его руке. — Спасибо… И попрощаемся сейчас, тут, на этом месте.
— Мария!
Она слегка оттолкнула его и сказала умоляюще:
— Если бы не мама, я просила бы назначить меня сюда. Ты понимаешь? И я ведь не знала, что тебя сейчас демобилизуют. Я поговорю там — может, меня переведут сюда, и я вернусь вместе с мамой. Я напишу тебе сразу. Мы спишемся. А сейчас, ты же понимаешь, у меня назначение! Я должна была выехать еще вчера, но пришла твоя телеграмма — и я не могла с тобой не увидеться и не сказать тебе. Но я должна ехать. Назначение — понимаешь? Назначение — это как наш «ветер с востока», ты помнишь?