Мы все актеры
Шрифт:
Приходит холодная осень. Юлька бегает в шапочке, связанной шлемом, закрывающей уши, а заодно и зубы от пронзительного ветра. Похожа на Сольвейг. Вообще вид у нее такой, будто за ней и грехов не водится. Ходит в институт (не очень прилежно). Носится там по лестницам, ловко ставя ноги в башмаках на платформе и никогда не оступаясь. В ее походке слышно эхо других шагов. Это молодая Верочка прыгает через две ступеньки в МАИ. Срок установки кожимитовых набоек на ее босоножки давно упущен. Деревянные каблуки наполовину стесались, она щелкает ими, как козочка копытцами: цок-цок-цок. Время свершило один круг, и мне очень хотелось бы увидеть, как свершит второй. Души, ушедшие в мир неизведанный! Дайте мне увидеть Юльку в будущем! В ней есть нечто, подобное сильному
Лица не видно, на нем легкая тень, будто от проплывающего воздушного корабля. Но это она – узнаваемая резкая отмашка «шатуном», как при спортивной ходьбе. И кто-то держится за ее юбку, кто-то непонятный, еще не явившийся. Не ее дитя, не может быть – осанка у нее немолодая. Внук или внучка. А Верочка? существует ли она еще хоть в каком-нибудь другом измеренье? витает рядом с этими двумя или нет? Ложится ли ее неприметная тень на песчаную дорогу, когда они быстро походят мимо мокрых кустов? Нет, не ощущаю ее присутствия. Ушла, и с концами. Тут Юлька говорит новым, более низким голосом: «Верочка!» Маленькое существо, будучи названо, сразу же обретает явственные черты девочки и откликается – что? Надо же, перевоплотилась. Тогда всё хорошо. Лучше не бывает. Пойдем, моя недоверчивая муза. Ну же, левой, правой. Сено, солома.
ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА
И шмели, и цветы, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной.
Срок настанет – Господь сына блудного спросит,
Был ли счастлив я в жизни земной.
И забуду я всё – только вспомню вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленам припав.
Иван Бунин
Звоню Ване. Ага, дома, уже выписался. – Ваня, это Варвара. – Не знаю такой (голос холодный). – Ваня, вспоминай… Варвару, Алевтину… - Алевтину знаю (тон отстраненный). – Ваня, помнишь, я еще на дерево лазала? – Зачем? (Недоуменье. Пауза.) – Ваня, выздоравливай (кладу трубку).
Алевтина здесь. Ее вспомнил – уже хорошо. Хочу сесть в кресло рядом с ней и чуть не плюхаюсь на колени к Ване. Только не такому, как сейчас, а лет на пять помоложе. Он занял свое привычное место справа от Алевтины. Именно она у нас уполномоченная по Ване. Видит ли она эту тень Банко? Видит, налила третью чашку чаю. А он не пьет, лишь сияет благодарной улыбкой. Теплый пар делает его черты неясными, и скоро кресло пусто. Должно быть, он сейчас не совсем точно локализован. Временами на том свете, временами на этом. Как шредингеровская частица.
Потом приехала сестра из Хотькова и Ваню забрала. Поселила жильцов в его квартиру. Жильцы нам с Алевтиной ответили, что он жив, что туда можно звонить, только по междугороднему. Ваня сказал сухо и коротко – здоров, и сразу гудки. Так что мы, жалея денег, это дело прекратили. На бывшей общей Ваниной и Алевтининой работе доподлинно знают, что Ваня еще скрипит. Там по давнему решенью общего собранья акционеров всем ушедшим на пенсию (а на самом деле снова работающим где придется) ежемесячно выплачивают какие-то гроши. Так что мы держим ситуацию под контролем. В общем, на проводе другой человек, уже наполовину отчаливший. А прежний, привязчивый, позарез нуждающийся в нас Ваня вьется поблизости, пробиваясь к нам всякий раз, как только его отпустят из неведомых сфер.
Мы с Алевтиной ковыляем в Переделкине вдоль железной дороги, глядя на белое поле. Проходим мимо еще не совсем облетевшего старого дуба с огромным дуплом, заколоченным листом кровельного
Сидим – с кем? с Алевтиной, конечно. На дом-учёновской лыжной базе в Мичуринце. Склонились, пыхтим, шнуруем ботинки. Поднимаем головы, как по команде – Ваня стоит уже готовый. Нелепо одетый, в безобразной жовто-блакитной шапочке. Красивые черты лица уже немного расплылись. Голова Шаляпина на туловище Дон Кихота. Дает нам веселую отмашку и идет к дверям. Лыжи заранее воткнуты в сугроб, чтобы снег не лип. Выходит во двор, склонив голову. Ныряем за ним – его нет. Вышел в другое измеренье. Вот Ванины длинные лыжи торчат из снега, на фоне двух огромных елей в нарядных шишках. Заносим их в дом, ставим между лавкой и скамьей. Уходим вдвоем на десятикилометровую лыжню.
Зима миновалась. Мы, разумеется, с Алевтиной (мы с Тамарой ходим парой) сейчас возле Москвы-реки. По Усовской ветке, хоженной-перехоженной нашей троицей. Поля – непаханы, несеяны – всё равно дымятся. Песчаная почва давно впитала талую воду, и Алевтина чапает разувши – ей только дай. Жаворонки стоят в воздухе, между небом и землей. И наш друг будто с неба упал. Проявился внезапно, освещенный сверху солнцем. Встал столбом посреди дороги, заливается во всё горло: лейся, песенка моя, песнь надежды сладкой… Вдруг поперхнулся звуком и как сквозь землю провалился.
Неделя-другая проходит. Теперь сидим обе-две в овражке под распускающейся березой, на большущем пне, где всегда хватало места троим. Обуваемся, собираясь идти на электричку. С Алевтиной вечно так – разуваться, обуваться… Поём двумя некогда очень хорошими голосами: то было раннею весной, трава едва всходила, ручьи текли, не парил зной, и зелень рощ сквозила. Мягкий тенор присоединяется к нам. Мы подвинулись, дали место худой заднице нашего названого брата. И ручьи текут, и зной не парит, и сквозит зелень рощ.
Едем домой в электричке. Напротив нас, у окна, свободное место. Никто его не занимает – на него потусторонняя бронь. Вот, вот он. Прижался к стенке, подобрал длинные ноги. Смотрит на нас с немым обожаньем. Назябся душой где-то там. А где - рассказать не можно. Подъезжаем. Тестовская. Становится грустен, потом еле виден, и после Беговой окончательно исчезает. Мы встаем, машем в опустевший угол: прощайте, прощайте – пора нам уходить.
Начало лета, у нас, стало быть, с Алевтиной привал над круглым прудом. Это на месте затопленного картофельного поля, близ Барвихи. Она говорит – а слабо тебе залезть на ракиту для меня одной, старой дурочки? Я охотно лезу, это мой обычный цирковой номер. Слезаю – они уж вдвоем заворожённо ждут, как я прыгну с развилки наземь. Алевтина мечтает вслух: в следующий раз пойдем на Москву-реку и будем плавать под мост. Добавляет: ЕБЖ (если будем живы). Ее обычная аббревиатура. Говорит – почерпнула из дневников Льва Толстого. Ваня, услыхавши, погружается в себя. Думает, наверное, о своем новом нездешнем обиталище. Пока что он еще на двух стульях. Мы его не теребим. Переглядываемся – где он сейчас? что там? он слышит райские напевы? или ежится в холодном вихре? Ну что, неделя прошла. Мы с Алевтиной живы. Плывем под мост, по теченью, довольно далеко. Она посередине, я ближе к берегу. А вот и Ванина седая прилизанная голова, промежду нашими. Значит, еще не ушел. Но уже задумывается. Держи ухо востро.