Мы вышли покурить на 17 лет…
Шрифт:
Указателя на Солнечную Долину все не было. Дорога оставалась пустынной, за полчаса моего пути мимо проехали, должно быть, две машины.
Во мне бурлили силы. У живописной скалы, похожей на замковую башню, я не удержался и устроил репетицию античного штурма. Настал черед для шашки — чем не короткий меч. Я вообразил себя гоплитом. Рюкзак был несколько тяжелее круглого спартанского щита, но выбирать не приходилось. В левой руке копье, в правой меч. Я рванул наверх по склону. Пробился через царапучие заросли, схватился с парой веток, поразил копьем
Отдышавшись, я оглядел покоренную твердыню. Внизу простирались холмы, поросшие зелеными бровями. В отару сгрудились маленькие жилища — наверное, это и была Солнечная Долина. До винного поселка рукой подать — пара километров.
Поверхность скалы оказалась щербатой, как грецкая скорлупа. В неглубокой выбоине я соорудил очаг. Собрал высохшие веточки, пучки травы, какие-то корешки и прочую горючую труху, шашкой в три приема отсек у можжевелового кустика мертвую голую ветку, напоминающую обглоданную руку.
Порадовался, что прозорливо запасся сухим спиртом. Из таблетки разгорелось пламя. Я поставил кастрюльку, налил из фляги воды. Для завтрака у меня была сухая вермишель «Мивина» и домашние сухари.
Огонь на солнце был совсем бесцветным, мне иногда казалось, он потух, и я совал проверочную щепку, она чернела, тлела…
Упрямая вода долго не закипала, глазела с донышка крошечными рачьими пузырьками, но я не торопил ее, мне было хорошо. Я выдернул какой-то сорный колос, закусил его упругий стебелек.
В забурлившую воду я положил брикет вермишели. Из холщового мешочка бросил горстку сухарей. Настал черед складного ножика. Хотелось тушенки, но консервный коготь никак не вылезал — приржавел. Тогда я нарезал колбасы…
И чуть не прослезился: небо в немыслимом голубом свете, покрытые цыплячьим желтым пухом холмы, домики, «Мивина» и сухари в кастрюльке, на душе любовная тоска, а впереди вся жизнь… Я не знал, кого благодарить за это счастье. В голове, как яичко, округлилось и снеслось первое четверостишие.
Я достал блокнот, пузырек с чернилами, перо. Состоялось торжественное отвинчивание крышки чернильницы, обмакивание. Я перенес перо с набрякшей каплей на бумагу. За три нырка перо вывело:
Не скоро к мысли я пришел, Что память есть сундук страданья, И терпкие воспоминанья — Одно из самых страшных зол…Я полюбовался на итог, закрыл блокнот. Почувствовал, что плечи как-то пересохли. «Не спалить бы», — подумал и сразу же забыл, потому что подул остужающий ветер. Внизу, под скалою, промчался громкий мотоцикл, похожий на кашляющую пулеметную очередь. Я глянул на часы — начало одиннадцатого. Засиделся.
Еще на скале я заменил
Минут через двадцать показалась развилка. Судакская трасса утекала дальше по серпантину. Я свернул на дорогу, ведущую к Солнечной Долине — вспомнились слова водителя о местном магазинчике. Пряная добавка к вермишели разворошила жажду, я несколько раз основательно приложился к фляге и понял, что воды в ней осталось меньше половины. Мне пришла на ум идея пополнить питьевые запасы вином.
Распаренный асфальт был густо, словно панировкой, присыпан гравием. Травы нагрелись и благоухали народной медициной, горькими лечебными ароматами. Стрекотали на печатных машинках кузнечики. Невиданные крупные стрекозы сверкали слюдяными крыльями, драгоценными глазастыми головами. Я сшиб рукой медленную бронзовку. Подобрал упавшего жука, он был как маленький слиток.
Подкравшийся ветер точно окатил теплом из ведра. Я огляделся — меня окружал жаркий и очень солнечный мир. На часах без малого одиннадцать. Это ж когда я дойду до Судака?..
Я в который раз почувствовал плечи. Надавил кожу пальцем, покрасневшая, она откликнулась пятнами, будто изнутри проступило сырое тесто. Похоже, что подгорел… Набросил на спину футболку.
Бог с ним, с молодым вином, с коллекционным «Черным Доктором». На полпути к Долине, свернул на грунтовую дорогу. Возвращаться к трассе было лень. Я решил идти параллельно ей через холмы. Представлял, что походным шагом за полтора часа доберусь до цели. Мне же говорили — всего пятнадцать километров, а десяток я, наверное, прошел…
Она была белой, дорога, словно в каждую колею насыпали мел. Степь играла червонными волнами, вдруг под порывом ветра точно перевалилась на другой бок и сделалась цвета зеленой меди — потемнела, как от грозовых туч.
Среди диких злаков виднелись фиолетовые рожки шалфея, я сорвал один цветок, растер в ладонях, он оглушительно запах. Пискнула полевая птица. Сознание помутнилось и снесло второе четверостишие. Я торопливо полез в рюкзак за чернильницей и пером. Пала с опущенных плеч футболка:
Перепела кричат, что близок Июля яблочный огрызок, А вязкий зной в колосьях ржи Степные лепит миражи…На страницу с взмокшего лба шлепнулись две капли. Едкий пот снедал пылающие скулы. Я поискал лопух или подорожник — что-нибудь широколистное, чем можно прикрыть нос, и не нашел. Лишь колосья там росли, полынь, да цветики мать-и-мачехи. Были деревья — дуб с маленькими никчемными листиками и полуголая фисташка. В ее сомнительной тени я устроил привал, бережно глотнул воды. Прав, прав был Циглер, лучше бы не упрямился, а взял целую бутылку — тут такое пекло…